Граждане
Шрифт:
— Я сказал: биллиардного шара, — спокойно повторил Бабич и чмокнул губами. — Давайте посмотрим, что такое Лэнкот? Лэнкот — это субъект, который боится ответственности. А почему? Ясно: потому что у него нет, так сказать, идеологического стержня. Ну что ж, это бывает: у одного — слабый позвоночник, у другого — больные почки. У кого слабый позвоночник, тому опасно нести тяжелый мешок на спине. А Лэнкот все-таки взвалил на себя такой мешок, как редакция «Голоса», потому что хочет сделать карьеру. Шутка сказать, какой груз! Вы сами понимаете, что он не по силам этому мулу. Один неверный шаг — и он свалится. Конец карьере! Лэнкот этого боится больше всего на свете. И понимает, что его может спасти только одно: ровная дорога. Потому-то, друзья мои, каждая статья, проходящая через его руки, должна быть гладкой, как биллиардный стол…
— Человек, — задумчиво продолжал Бабич, — всегда чего-нибудь боится. Один боится одиночества, другого страшит конец света, третьего, скажем, идеологическое поражение, — да, бывают и такие. И о каждом человеке можно судить по тому, чего он боится. Вот Тадзя Калина, например, боится провала на мотоциклетных гонках. А Лэнкот? Лэнкот попросту боится за себя. Невелик масштаб этого страха, как и все масштабы такого Лэнкота, если отнять у него письменный стол и три телефона.
Наступило молчание; каждый спрашивал себя, чего же он больше всего боится.
— Любопытно, — пробормотал Калина, зевнул и, неизвестно почему, пригорюнился.
— Я? — засмеялся Бабич в ответ на вопросительный взгляд Лефеля. — Я уже вам сказал: не люблю вперед соваться. Жду, пока психика среднего человека не будет перепахана плугом социализма. А пока люблю выпить рюмочку, закусить, поболтать. Если бы меня этого лишили, — ну, тогда мне конец, друзья! Вот единственное, чего я боюсь. Я вам уже не раз твердил, — тон у Бабича стал серьезный, — что я маленький человек. Вот вроде этого грибка, — добавил он сурово, поддевая на вилку маринованный грибок.
— А что это вы сказали про шар? — напомнила Пахуцкая. В редакции говорили, что она неравнодушна к Бабичу и что Лефель втайне страдает от ревности.
Бабич ответил не сразу. Закрыв глаза, он дожевал грибок, потом стряхнул пепел с папиросы прямо себе на брюки и, наконец, заговорил:
— Я завзятый биллиардист, дорогие мои. До войны играл каждый день у «Лурса»… Ну, да что вспоминать былые времена… Выпьем за них! — Он с мрачным видом выпил рюмку. — Так вот, в биллиарде, как вы знаете, есть такой удар, когда одним шаром разгоняешь по углам два других. И то же самое может получиться в данном случае.
Никто ничего не понял, и Бабича попросили объяснить, что он хочет этим сказать.
Но Бабич что-то хмурился. Он пробормотал себе под нос, что средний шар — это Лэнкот, а два остальных — Зброжек и Чиж. И задремал, держа окурок в пожелтевших от табака пальцах.
Глава девятая
С некоторых пор Михалу Кузьнару снился один и тот же неприятный, мучительный сон. Он видел этот сон каждую ночь и, проснувшись, вскакивал с постели весь в холодном поту. Сон был короткий, начиналось все в автомобиле: они с Курнатко едут на строительство пустынными, безлюдными улицами. Когда проезжают виадук, на тротуаре какой-то человечек с незапоминающимся лицом указывает пальцем на него, Кузьнара, как будто даже грозит ему. Потом «победа» въезжает в широко открытые ворота, и ему становится не по себе, потому что перед бараком «А», где помещается управление, стоит тот же человечек и снова тычет куда-то пальцем. Вокруг — ни души, и Курнатко тоже внезапно скрывается — чорт его знает куда, — а он, Кузьнар, бежит дальше, спотыкаясь на разбросанные повсюду инструменты, и, наконец, останавливается как вкопанный: перед ним огромный пустырь, заваленный мусором и щебнем. Вместо готовых и строящихся корпусов — развалины и горы обломков, а вокруг — черная, сожженная земля. Он хочет крикнуть, но крик застревает в горле. Стоит, оцепенев от ужаса, и через минуту видит инженера Шелинга, который спокойно расхаживает среди развалин, ковыряя чем-то мусор — не то тростью, не то кочергой. Одновременно появляются и другие: Боярский, Гнацкий, зетемповец Вельборек, передовик Звежинский, каменщики, плотники, арматурщики, машинисты. И никто из них не обращает на него внимания. Со стороны пустынных полей неожиданно подходят Русин и Тобиш — их привел все тот же человечек, он тычет пальцем в него, Кузьнара, и говорит печально: «Развалил дело».
— Нет! — вскрикивал тогда Кузьнар, пронзенный нечеловеческой болью. Он хотел бежать к ним, а ноги словно вросли в землю. Он слышал свой крик — и просыпался. За окном уже серело, на Электоральной
Хотя Кузьнар уже крепко впрягся в новую работу (ведь немало времени прошло с того дня, как он в первый раз приехал на стройку), его до сих пор мучил страх, что он не справится, погубит доверенное ему дело. Этого он до смерти боялся, мысль об этом была нестерпима, приводила его в дрожь. То, что Новая Прага III существовала, росли корпуса, а люди не разбегались, Кузьнар в глубине души считал чудом и никак не приписывал своим заслугам. Что он? Он только мечется и, надрывая грудь, вопит в телефон — убеждает, молит, грозит! Кто он такой, в сущности говоря? Выходец из деревни, простой каменщик с загрубелыми от работы руками. Не так уже давно он возил тачку с песком, как Илжек. И не из шкурнических побуждений он упирался, когда Русин заманивал его в свои сети. Он предвидел, что его ждет страдный путь: трудясь в поте лица, он все время будет сознавать, что работает плохо, и бояться, что провалит дело, не оправдает доверия, натворит бед…
Да, он — пролетарий чистой воды, плоть от плоти рабочего класса, а рабочий класс теперь правит страной. Но читать об этом в газетах — одно, а доказывать на деле — совсем другое. Кузьнар часто стонал в душе при мысли о скудности своих знаний, о своем невежестве, в котором он увязал, как слепая лошадь в черной трясине. Достижения современного строительства представлялись ему чем-то вроде хитроумной системы капканов, предназначенных для того, чтобы осрамить и погубить его. Он не знал названий новых строительных материалов, не понимал сложных технологических формул, слово «модернизация» вызывало у него угрызения совести. В крайнем случае, — говорил он себе, — я мог бы, если уж на то пошло, руководить постройкой одного корпуса или, скажем, одного участка. С этим я справился бы. Настолько я еще разбираюсь в рабочих чертежах и технических проектах, чтобы класть стену прямо. Но строить Новую Прагу!.. Эта стройка пугала его, как Страшный суд, на котором сто архангельских труб или мегафонов гудели ему в уши: «План!»
Кузьнар зубрил по ночам, как школьник, корпел над статическими расчетами, заучивал наизусть способы панельной кладки и правила современной организации работ. В ироническом блеске очков Шелинга он улавливал раздражавшее его сочувствие. Этот «чертушка-интеллигент» с дипломами заграничных политехнических институтов, этот потомок трех поколений индивидуалистов поражал его, а иногда внушал угрюмое восхищение. «Чтоб ты пропал!» — не раз желал он ему в душе, когда Шелинг со своей противной усмешечкой прохаживался насчет невежества «некоторых выдвиженцев» и при этом ехидно поглядывал на него, Кузьнара. «Погоди, вот подрастет Антек! — утешал он себя с отцовской гордостью, которая у него всегда была наготове. — Меня-то легко с кашей съесть, потому что я наук и не нюхал». И он воображал себе, как Антек, склонясь над чертежной доской, терпеливо излагает этому очкастому умнику свой проект социалистического города — проект, который затмит все другие, как солнце затмевает звезды.
У Кузьнара было к Шелингу двойственное отношение. Иногда он просто немел от удивления, наблюдая этого невозможного человека. Рассуждения Шелинга его то возмущали, то смешили или ставили в тупик. Иногда Шелинг бывал ему симпатичен, а на другой день он при виде этого человека отводил глаза, с трудом сдерживая ярость.
— Вождь, — говорил ему Шелинг, закладывая пальцы за вырез жилетки, — знаете, что такое Народная Польша? Это помесь технологии с фразеологией!
Кузьнар отмалчивался и только изредка поглядывал на него, работая за своим столом.
— Да, да, — не унимался Шелинг, — и даю вам слово, это всех нас скоро с ума сведет! Неужели для того, чтобы поставить пилястр, необходимо знать, что такое диалектический материализм? У Тобиша эта политучеба уже стала манией, и вы тоже в конце концов свихнетесь.
«Враг?» — думал Кузьнар, исподтишка всматриваясь в этого невысокого подвижного человечка. Он испытывал смутные опасения, как бы инженер не заразил своим скептицизмом других. «Ну, что с ним делать? Задушить, что ли?» — бесновался он в душе, выведенный из себя наглым тоном Шелинга. А через минуту уже следил за ним исподлобья с безмерным любопытством, понимая, что если Шелинга придушить, он перестанет, конечно, мучить его, Кузьнара, своими парадоксами, но стройка от этого пострадает: инженер был одним из ценнейших работников на Новой Праге.