Граждане
Шрифт:
На углу, где начиналось Краковское Предместье, он чуть не угодил под троллейбус. Отойдя под дерево на краю тротуара, он стоял и смотрел невидящим взглядом на темный портал костела Визиток. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Правда, у него и всегда мало было близких людей, но до сих пор он не считал это одиночеством. Сейчас же ему внезапно показалось, что он утратил не только живую связь с людьми, но и что-то еще, что до этого дня было в нем самом и согревало сердце, как мягкий, затененный свет знакомой лампы. «Как лампа в родительском доме»… — подумал он бессознательно. Казалось, что в нем угас какой-то свет и остался холодный пустой провал. Может, это и есть одиночество.
Остаток
21
Варшавская потребительская кооперация. — Прим. перев.
Увидев Павла, Бабич закричал: — Кого я вижу? Здорово, Чиж! — и, усадив его, поставил перед ним стопку водки.
Только это Павел и запомнил довольно ясно. И еще помнил, что он с кем-то обнимался, выпил с Бабичем на «ты», что ему беспрестанно наливали рюмку за рюмкой, и он выпивал их залпом, все более убеждаясь в спасительном действии старки.
— К чему суешься вперед? — кричал Бабич. Его лицо расплывалось перед глазами Павла лоснящимся красным пятном. — Подожди, пока перепашем психику поколений.
— Да, Валерий, ты совершенно прав, — поддакивал Павел, удивляясь меткости его суждений.
Острый камень в сердце как будто перегорел, рассыпался на раскаленные угольки. Павел заливал их до тех пор, пока они не перестали припекать… и, наконец, проснулся.
Проснулся он на собственной кровати: лежал под одеялом, совсем одетый, и голова была тяжелая, словно налитая свинцом, а во рту — противный вкус. Было за полдень.
А в сумерки он уже сидел в поезде, который вез его в Верхне-Силезский округ, на машиностроительный завод «Искра». Этот завод Лэнкот рекомендовал ему как «интересный объект для репортажа».
Павел приехал туда на другое утро. Но через два дня, когда он только что успел завязать первые знакомства, из редакции пришла телеграмма за подписью Лэнкота: ему предлагали немедленно вернуться в Варшаву.
И вот он снова торчал до вечера в переполненном людьми коридоре вагона третьего класса. В Варшаве он прямо с вокзала поехал в редакцию. Оказалось, что Лэнкот уезжает на неделю по срочному делу. — А, кроме вас, я ни на кого не могу положиться, — сказал он Павлу.
«Ну что ж, пусть так», — подумал Павел без всякого воодушевления. То время, когда он счел бы это за головокружительный скачок вперед, отошло далеко в прошлое.
А вечером у дверей квартиры на Электоральной его вдруг охватило такое сильное волнение, что палец никак не попадал на кнопку звонка: в комнате слышался голос Агнешки.
— Приходи почаще, Агнешка, не заставляй себя ждать месяцами, — услышал Павел. Потом раздался чей-то смех и приближающиеся шаги.
Когда Бронка, провожая Агнешку, открыла дверь, обе наткнулись на Павла,
Он пошел провожать Агнешку до остановки на площади Дзержинского. Идти было недалеко, и они не успели поговорить. Агнешка ни словом не упомянула о его воскресном посещении, Павел не спросил о Зброжеке. Молча стояли оба на бетонном «островке», на котором ожидают трамвая, и похоже было, что опять они расстанутся, как тогда, в первый вечер, не сговорившись о новой встрече. Только когда донеслись звонки подходившего трамвая, Павел испугался, что никогда больше не увидит Агнешки, и, понукаемый этим страхом, спросил, когда можно будет с ней встретиться.
Она сказала, что в субботу в шесть часов ей нужно организовать доклад в Обществе польско-советской дружбы. К половине седьмого она уже, вероятно, будет свободна. Так, может быть, в субботу на Кредитовой?
— Приду ровно в половине седьмого, — тихо сказал Павел.
Трамвай скрылся за поворотом, а Павел еще долго стоял, ловя отголоски его звонков. Потом галопом помчался через пустую площадь. Вбежал в квартиру и, скинув куртку, заперся в комнате. Здесь он до рассвета сидел за чертежным столом Антека и с лихорадочным увлечением писал заметку о заводе «Искра». Перечел написанное, когда за окном уже светало, и глубоко, всей грудью вздохнул, с трудом вмещая в себе бурную радость удовлетворения. Потом сорвался со стула и растолкал крепко спавшего Антека. Когда тот проснулся, Павел торопливо, обрывающимся голосом прочел ему вслух то, что написал за ночь. Заметку он озаглавил: «Скорее перевертывайте листки календаря».
Однако, к неприятному удивлению Павла, ни заголовок, ни содержание заметки не понравились Антеку.
Антек Кузьнар редко бросал слова на ветер. Он был похож на отца — такой же мускулистый и коренастый и те же жесткие волосы, — но гораздо молчаливее его. Когда с Антеком заговаривали и он вынужден был отвечать, он опускал глаза и хмурил брови, словно сердясь на собеседника, на самом же деле просто обдумывал ответ. А товарищи молча ждали, и даже Стефан Свенцкий поглядывал на него с интересом и уважением.
Заметка Павла показалась Антеку слишком поверхностной. Неужели на заводе «Искра» все идет так гладко? У Антека способность увлекаться умерялась рассудительностью и осторожностью.
— Написано-то хорошо, — сказал он, приглаживая ладонью всклокоченные волосы. — Но меня смущает содержание. Неужели там нет никакой борьбы? Так-таки полнейшее благополучие? Вряд ли!
— Я описал то, что видел своими глазами, — с жаром доказывал ему Павел. — Есть там один инженер, Гибневич, — превосходный человек, скажу я тебе! — так я два часа просидел у него в кабинете.
— Та-ак, — в раздумье протянул Антек, плотнее закутываясь в одеяло, так как в комнате давал себя знать предутренний холод. — А сколько там рабочих?
— Шестьсот… или семьсот.
— Семьсот человек! — Антек покачал головой. — И никаких трений? Никаких вопросов, кроме производственных?
Павел вспылил.
— «Никаких», сразу же — «никаких»! Разве я это написал в своей заметке? В ней дана общая картина достижений, атмосфера…
— Атмосфера, — повторил Антек. — Ну что ж, ты там был, а я — нет. Но, знаешь, у нас есть один учитель истории, Постылло. Когда в школу приезжают представители из Отдела народного образования, он отлично умеет показывать им, как у нас все хорошо. На уроках все тогда идет как по маслу. Самые отпетые лодыри барабанят без запинки целые страницы наизусть. А почему? Потому что им заранее известно, что Постылло будет спрашивать.