Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Отченашек Ян

— Хороший признак? — удивленно поднял брови Патера.

— Конечно! Помни: только глупец не колеблется и никогда не боится. Глупец не соразмеряет своих сил и слепо бросается в опасность. Бояться — очень по-человечески, а по-большевистски — преодолеть страх, дорогой товарищ. Это закаляет! Да, мы ведем борьбу, мы боремся, — распалился Полак, даже кулачком взмахнул, чтобы подчеркнуть значение своих слов. — Мы принимаем на себя все более и более сложные задачи, громим последышей реакции, но всегда необходимо помнить, ради чего мы все это делаем…

— Зачем он мне это говорит? — с неудовольствием поерзал в кресле Патера. Не олух же я… Патера не выносил высокопарных

речей на такие темы, это казалось ему вроде кощунства, — и он даже не попытался скрыть своего неудовольствия.

А тот, напротив него, чутко уловил это настроение острым своим носиком и смолк. Потом бодренько поднялся и протянул Патере тонкую руку, давая понять, что считает беседу законченной. Многозначительно взглянул на часы.

— Ну, на сегодня хватит, товарищ! Только прошу отнестись к этому серьезно, почти как к делу решенному. И в этом смысле обдумай предложение. Через некоторое время я снова тебя приглашу и спрошу, что надумал. Договорились, правда?

Он дружески улыбнулся и, легонько похлопывая по спине, проводил неуклюже ступавшего Патеру по дороге.

Когда за посетителем закрылась дверь, Полак вызвал русоволосую секретаршу:

— Пометь, Марцелка, через три недели опять вызвать его.

— Хорошо, товарищ.

Через некоторое время девушка зачем-то снова зашла в кабинет и застала Полака за телефонным разговором; опершись локтями на стол, он говорил в трубку:

— Ну вот, я с ним побеседовал… Предпочитаю быть осторожным в своих суждениях. Гм… нет… Нет, ни в коем разе… это я почувствовал бы. Впечатление вполне хорошее. Этакий неотесанный медведь, но думаю… Гм… Убежден, что не откажется. Боится немножко, но принял очень серьезно… Ладно, буду держать тебя в курсе.

Погруженный в невеселые мысли, Патера медленно спускался по лестнице. В голове у него шумело. Казалось ему, будто рабочие с портретов — такие близкие! — теперь смотрят на него как-то серьезнее, сосредоточеннее, словно спрашивают: «Ну как, Йозеф, что решишь?» Остановился перед фотографией Ферды Мрачека, разглядывая каждую складку на его узком, худощавом лице с толстым, неправильно посаженным носом и умными прищуренными глазами. В морщинке у губ спрятался едва заметный смешок. «Хорошо тебе усмехаться, Ферда! — мелькнуло в голове. — А мне-то каково? Директор завода… Что ж, надо подумать. Посоветоваться с парткомом. С Адамеком. Ребята помогут. Прямо сегодня все им и выложу…» Но уже сейчас, глубоко где-то внутри, он знал, что все решено. Будет долго прикидывать так и эдак, терзаться чувством собственной неспособности, недостатком веры в себя, быть может, сто раз вспотеет от страха в своей постели, но потом стиснет зубы, вздохнет поглубже — и возьмется за дело.

В конце концов, это партийное поручение! И огромное отличие для простого рабочего, доверие партии, и он не имеет права, просто не смеет бежать от этого, как мальчишка. Вообще этот товарищ прав во всем, хотя язык у него без костей, а ручишки словно из воска. Ну, да люди разные бывают. Не у всякого лапы как лопата, с такой кожей, что хоть картошку скреби. Полак — образованный и вполне приятный человек, а тебе, Пепик, надо привыкать и к другим людям, чем те, кто до сих пор тебя окружали. Когда-нибудь у всех руки станут как бархатные, того и добиваемся!

Доехал до завода на трамвае, по грязному тротуару пробежал до проходной, придерживая шляпу, чтобы не сдуло сильным ветром. Когда шел через двор, кто-то его окликнул:

— Эй, Патера! На свадьбе свидетелем побывал?

Патера не оглянулся на шутника, взбежал по лестнице

в раздевалку, снял свой воскресный костюм, аккуратно повесил на плечики. Цех уже издалека приветствовал его гулким грохотом, особым запахом металла и пыли. Наконец-то дома! Поздоровался со всеми, подняв палец к кепке, ткнул кулаком Пепика, который, сидя на корточках, копался в ящике с инструментами. Здесь объяснялись жестами, кивками головы; не пройдет и минуты, как пневматический молот Патеры застучит короткими очередями по серебряной плоскости дюраля, — тррра, тррра! — вытряхнет все заботы из его души, прогонит гнетущую растерянность, все заглушит металлическим своим голосом. Здесь ты как на фронте, в оглушающей атаке, где тонет все, что есть в тебе слабого и робкого! И некогда в этом копаться, тебе хорошо тут, чувствуешь свою силу и ловишь себя на том, что под этот мужественный грохот, отдающийся в голове, насвистываешь какой-то назойливый мотивчик.

Рядом, с короткими перерывами, жужжит электродрель Пепика, вонзаясь острием в дюраль, сыплется из-под него на цементный пол серебряная пыль. Вот Пепик поднял глаза, ощупал тебя серьезным, вопросительным взглядом. Ничего, ухмыляется про себя Патера, пускай помучается от любопытства! Только в перерыве, когда уселись рядышком на деревянный ящик и принялись жевать, вперив взгляды в одну точку на полу, Пепик не утерпел:

— Ну, что? Чего они от тебя хотели-то?

— Не свались на пол, Пепик! Хотят сделать меня директором одного завода. — И Патера, как ни в чем не бывало, положил в рот очередной кусок отбивной.

Пепик недоверчиво провел пальцем под чумазым носом.

— А ты что? Согласился?

Патера пожал плечами. Тщательно закрыл крышкой свою жестяную коробочку с едой, сунул ее в карман.

— Еще нет. Обмозговать надо. Посоветуй, Пепик, что делать?

Пепик, полуоткрыв рот, довольно глупо таращился на него — Патера, как бы утешая, хлопнул его по мускулистой спине:

— Если соглашусь — возьму тебя с собой! Пускай будет там у меня хоть одна знакомая физиономия… Ладно, не хмурься! Все ведь это еще… не того!

Вот так. И нарушено славное рабочее настроение, всегда объединявшее их. Нет, они по-прежнему работают вместе, но втиснулось между ними что-то, как бы туча нелегких раздумий. Пепик с яростным упорством сверлил отверстия. Ах ты черт, как все изменилось! И это теперь, когда мы так хорошо сыгрались! И зачем они придумали такое… Пепик работал молча, стиснув зубы, словно был перед ним противник тяжелого веса, а не холодный гладкий металл. Ну, если Патера согласится — пойду с ним, решил про себя Пепик. Но тут же вспомнился ему боксерский клуб, скакалки, медицинболы, закаляющие грудную клетку тяжелыми ударами, освещенный квадрат ринга и то великолепное волнение, от которого сбегаются слюни под языком в ожидании гонга и команда, когда ты ринешься из своего угла, охваченный жаждой боя, — и опять заколебался. Руки опустились.

Остаток смены прошел в молчании. После гудка Патера пошел в партком. Сидел за круглым столом, смолил сигарету за сигаретой, настолько погрузясь в свои мысли, что как бы отсутствовал на заседании. Директор!.. А что скажет на это Власта?

Заседание затянулось допоздна — обсуждались важные вопросы заводской жизни, рассматривались заявления о вступлении в партию, в числе прочих — Пепика. Только тут Патера высказался, хотя в этом и нужды не было — Пепик пользовался всеобщим доверием. За последние дни парторганизация разрослась, пора было подумать о ее разделении, об избрании новых бюро. Стали называть имена, обратились и к молчаливому Патере.