Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
Но не обратишься же в Конгрегацию с протестом.
Ужасно знать, что против тебя что-то готовится, и не иметь возможности ничего сделать! Ну что ж! Если он не в силах отвратить нависшую над ним угрозу, он будет продолжать работать. Он не позволит страху овладеть собой.
Глава XXV
Кларио до поздней ночи засиделся у Кампанеллы. В своем дорогом наряде, с ухоженными, чуть подвитыми и надушенными волосами, при всем изысканном благородстве облика, он хорошо чувствовал себя в лачуге, где разило бедностью. На этот раз Кларио принес показать другу сочинение римского ученого Плиния о медицине.
Какие немыслимые советы давал
Кампанелла полистал трактат Плиния. Лицо его изменилось:
— Ты посмотри, что он пишет! — и он указал на рецепт для лечения плешивости. Не сам рецепт привлек его, а то, почему такое место уделил Плиний сему не столь уж опасному недугу. Лысина портит внешность. Лысый раб падает в цене. Следовательно, надо научиться лечить лысину. Каков негодяй!
Кларио не мог понять, что привело Кампанеллу в гнев.
Вдруг под окнами дома прозвучали тяжелые шаги. Ближе, ближе… В каморке хозяев раздались чужие голоса. Те испуганно проговорили в ответ что-то невнятное.
Кампанелла понял, в чем дело. «Беги!» — успел он сказать другу. Дверь резко распахнулась. Порыв ветра загасил светильник. В лицо ударил сильный свет потайного фонаря. В комнату ввалились, громко топая и гремя оружием, стражники. Кампанеллу и Кларио грубо схватили. УКларио отняли шпагу и кинжал, сорвали с его шеи цепь. Кампанелла попробовал вырваться. Их скрутили обоих. Рукописи и книги запихали в мешок.
На улицах темно. Тихо. По пустынному ночному городу идет зловещая процессия. Впереди стражники с потайными фонарями, по бокам — с дымными факелами. Двое несут мешок с отобранными книгами и бумагами.
Когда подходили к темному зданию, им повстречалась другая процессия, только чуть меньше. В свете факелов Кампанелла увидел — ведут Оттавио Лонго. Узники входили в караульное помещение одновременно. Оттавио рыдал, громко взывая о справедливости.
Наутро город и университет знали: все три друга арестованы Святой Службой. Передавали об этом с оглядкой. Каждый трепетал за себя. Одни шептали: мы всегда знали, что Кампанелла плохо кончит. Слишком дерзко судил обо всем. Теперь и сам пропал, и других погубил. Делла Порта совсем потерял голову. Пытался заговорить о случившемся с Галилеем: тот такого разговора поддерживать не стал. Среди студентов шли иные речи. Не освободить ли Кампанеллу и его друзей? Дальше разговоров дело не пошло.
Итак, Кампанелла снова в смрадной камере. Крошечное зарешеченное оконце выходит в тесный двор, взгляд упирается в камень. Постели в камере нет. На каменном полу — гнилая солома. Расстели плащ и ложись. По стенам ползают мокрицы. Еда отвратительна. Вода отдает затхлостью. Кампанелла попросил перо, чернила, бумагу. В ответ услышал: «Тебе еще придется много писать!» Попросил Библию — отказ.
Дни сменяются ночами. Его не вызывают на допрос, ему не предъявляют обвинений. На этот раз он не станет перебирать всю свою жизнь, стараясь предугадать вопросы обвинителей. Бессмысленно! Нельзя предусмотреть течение шахматной партии, в которой противник может украсть твоего ферзя, смешать фигуры или ударить тебя доской по голове. А противник не только сильный и хитрый, противник у него бесчестный. Подлое похищение бумаг из его кельи в Болонье и арест — звенья одной цепи.
Страшным усилием воли Кампанелла заставляет себя сохранять спокойствие, старается перебороть бессонницу, бесконечно читает на память любимые стихи. Приказывает себе съедать без остатка отвратительную еду, чтобы не обессилеть к первому допросу. Знать бы точно, в чем его обвиняют!
Ночью Кампанелла проснулся от страшного вопля по соседству. Он вскочил и с бьющимся сердцем стал прислушиваться. Вопль
«Бьют? Пытают? — с ужасом подумал Кампанелла. — Конечно!» Как он мог сомневаться в том, что здесь пытают… С детства Кампанелла терпелив к боли, если испытывает ее сам. Но чужие страдания для него непереносимы. Что он может сделать под замком, за решеткой? Люди, которые называют себя верными слугами святой церкви, мучают другого человека, вымогая у него признание. Церковь знает об этом. Не просто знает. Благословляет. Церковь, созданная во имя Христа, которого тоже мучили. От вопля, похожего на вой, у него разрывалось сердце. Вначале он метался по каменной клетке, потом стал стучать в дверь, разбил руки в кровь. Никто не отозвался на его стук.
Вопль затих. В коридоре зазвучали шаги и такой шорох, словно по полу тащат тяжелый куль. Кампанелла терзался до утра, силился не вспоминать того, что слышал, не думать о том, что предстоит ему, — не мог. В его ушах звучал звериный вой пытаемого, кожа покрывалась холодными мурашками. Надо заставить себя думать о другом. Молитва не помогала ему. Если бог-отец собственного сына отдал на муки, на что надеяться Кампанелле? Под утро он принудил себя вспомнить о беседах с Галилеем. Как прекрасен мир ученых размышлений! Почему его мысли заняты не только Вселенной, но и неустройством земной жизни? Но пока не устроена жизнь на Земле, мысли о Вселенной тоже приводят в камеру.
За Кампанеллой пришли. Стражник спросил с гнусной ухмылкой: «Как почивали?»
Кампанеллу ввели в залу, где заседал трибунал. Опытные судьи привыкли к виду людей, предстающих перед ними сломленными. У таких тихий, надтреснутый голос, шаркающая походка, поникшая голова, бегающий взгляд. Реже встречаются другие — те входят бодро, отвечают громко, глядят прямо, высоко подняв голову, распрямив спину. Иногда тот, кто входит в зал суда с видом умирающего, упорствует больше, чем здоровый и сильный. Судей ничем не удивишь. Однако Кампанелла их удивил.
В нем не было признаков ни подавленности, ни гордыни. Он вошел, как мог бы войти в знакомый ему дом. Внимательно оглядел членов трибунала. Приветствия не произнес. Не станет призывать благословение господне на тех, по чьему приказу ночью пытали. Судьи важны и сосредоточенны. Первые же вопросы показали, что они осведомлены о времени его вступления в орден, об именах учителей, о выступлении на диспуте, об епитимьи за гордыню, о книге в защиту Телезия, о ссылке в Альтомонте, о бегстве из монастыря, о книгах, которые он читал в библиотеке Сан-Доменико Маджоре, о фразе об отлучении, об истории его первого ареста, о приговоре, которому он не подчинился и бежал из Неаполя. Знают, но въедливо спрашивают обо всем, повторяя каждый вопрос по нескольку раз, каждый раз чуть по-другому. Сбить они его, что ли, хотят, запутать? Наконец раздается вопрос: «Знаешь ли ты, зачем тебя вызвали сюда?» Вопрос задан в соответствии с наставлениями для инквизиторов — не раскрывать сразу обвиняемому его вины, приложить все усилия, чтобы тот назвал ее сам. Может случиться, он назовет вину большую, чем судьи могут ему вменить.
Кампанелла молча покачал головой.
— Отвечай!
— Не знаю!
Лишь в конце долгого допроса председатель трибунала сказал:
— Ты обвиняешься в том, что ты веришь и учишь не согласно с верованиями и учением нашей святой церкви.
— Такой вины я за собой не признаю! — сказал Кампанелла, стараясь, чтобы его слова прозвучали спокойно. Это было трудно. Слова председателя — формальное обвинение в ереси. Разверзлась пропасть. По ту сторону — вся его прежняя жизнь, по эту — он, обвиняемый в ереси. Удастся ли ему когда-нибудь вернуться в прежнюю жизнь?