Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Львов Сергей Львович

Глава LXXIV

Жил на свете мальчик Джованни. Любил смотреть на небо, следить за облаками, размышлять над тем, почему так удивительно меняется их обличье, наблюдать за пчелами, муравьями и звездами. Стоял у открытых дверей школы, ловил объяснения учителя. Жил на свете любознательный подросток, сосредоточенно внимавший наставнику. Покинул он отчий дом, разрываемый желанием повидать мир и тоской по тому, что покидает. Жил на свете послушник, потом молодой монах, брат Томмазо, дал обет служения богу, отрекся от мира, сосредоточился на постижении высоких истин, был терзаем жаждой знаний. Не мог забыть мира, из которого ушел. Страницы книг не заслонили покинутой жизни. Размышления о тайнах мироздания соединились в пытливом уме с тревожными мыслями о неустройстве земной жизни. О бедах родного края. Италии. Всего мира.

Он

помнил о калабрийских крестьянах, с которых местные и испанские властители сдирают шкуру. На его родине даже на вступление в брак — налог. Люди платят государю за то, что производят на свет новых подданных, которых он будет обирать так же, как их родителей. Тот, кто задумал купить участок земли, и тот, кто продает его, платят государю по десять процентов уплаченной и полученной суммы… Нельзя пригнать в город ни одной овцы на продажу, чтобы не отдать городской страже целого дуката. У того, кто везет на рынок масло и хлеб, сборщики налога отнимают большую часть. Налоги, если сложить все вместе, превышают цену имущества, за которое их взыскивают. Право и закон подчинены испанской жадности. Каждый, даже если нет у него ни дома, ни поля и кормится он только своей работой, платит подать. За что? За то, что носит горемычную голову на плечах? Нет ни одной малости, будь то дары природы, будь то изделия ремесла, которая не была бы обложена налогами. И поборы эти растут из года в год. Люди разоряются, продают все, что имеют, ростовщикам или купцам, откупившим у короля право собирать подати. Крестьяне становятся батраками, чтобы заработать деньги на подать, а если не могут ее набрать, бегут из родных краев или вербуются в солдаты, покидая жен и детей. Но и солдатского жалованья они не получают в срок и умирают в отчаянии. А вздумай они роптать, их приговаривают к смерти как виновных в оскорблении его величества. Он думал о жизни этих людей, которая вся — тяжкий труд, вечное страдание, постоянный страх, и висит эта жизнь на волоске. А жаловаться на нее — преступление…

В прежней жизни перед ним вставал выбор: служить наукам или поэзии. Но превыше науки и поэзии — борьба с несправедливостью. А может быть, все это можно соединить? Однажды он написал сонет, в котором сказал обо всем, ради чего живет.

Родился я, чтоб поразить порок: Софизмы, лицемерие, тиранство, Я оценил Фемиды постоянство, Мощь, Разум и Любовь — ее урок. В открытьях философских высший прок, Где истина преподана без чванства, — Бальзам от лжи тройной, от окаянства, Под коим мир стенящий изнемог. Мор, голод, войны, козни супостата, Блуд, кривосудье, роскошь, произвол — Ничто пред тою тройкою разврата. А себялюбье — корень главных зол — Невежеством питается богато. Невежество сразить я в мир пришел.

Был молодой ученый, пришедший в мир, чтобы сразить невежество, изумлявший старших и более опытных обилием знаний и смелостью ума. Был пламенный проповедник Кампанелла — Колокол, чьи речи завораживали людей. Был решительный заговорщик, столь же смело замахнувшийся на могущественную испанскую монархию, как некогда замахивался на ученые авторитеты. Был государственный преступник и еретик, которого преследовали, уличали, изобличали, пытали, ломали и не сломали соглядатаи, судьи, палачи, надзиратели. Был узник, остававшийся мечтателем и мыслителем, ученым и поэтом. И все это вместилось в три с половиной десятка лет — половину земной жизни. А ему казалось, что прожил он несколько бесконечно долгих жизней. Босоногое

детство смутно виднелось в туманной дали. Он с трудом вспоминал, как пахло в родном доме, какой на вкус была еда его детства, как выглядела мать, как звучал ее голос — голос женщины, которая родила его, баюкала в колыбели, прикладывала ему прохладную ладонь ко лбу, когда он горел в лихорадке. Бедная мать, он причинил ей столько горя! Нестерпима была мысль о родных и друзьях, претерпевших из-за него такие беды. Он привык все додумывать до конца, но эту мысль гнал от себя, а она возвращалась — его самая злая мука.

Были долгие споры с образованными людьми, были дороги, по которым он прошел молодым и свободным, была девушка, она плясала завораживающий танец и долго снилась ему потом. Были тихие библиотеки и шумные городские площади. Была острая радость, когда он взял в руки свою первую книгу, были высокие восторги вдохновения, были дерзкие планы, прозреваемое будущее, казавшееся таким близким, таким возможным… Было, было, было…

А теперь пять шагов в длину — мокрая осклизлая стена. Три шага в ширину — мокрая осклизлая стена. Склепы и то просторнее! И даже когда он делает эти шаги, у него на ногах цепи. Тем, кто держит его здесь, кажется — каменных стен недостаточно. Можно зажать тело между каменными стенами, можно сковать руки и ноги цепями. Можно ослабить и без того истерзанное тело голодом. Но горстка мозга продолжает жить, думать, даже мечтать. А живая душа живет.

Ученый забывает, что он узник, и размышляет над смыслом вещей. У него был трактат об этом. Его отняла Святая Служба. Отняла? Он вспомнит его, а когда будет можно, напишет снова. Поэт складывает в уме стихи. Канцону о презрении к смерти. Он пламенно любит жизнь, но ему нужно воспитать в себе презрение к смерти. Даже в пыточном застенке она не угрожала ему так, как сейчас в Замке Святого Эльма. Никто и ничто не помешает его врагам расправиться с ним в каменной могиле. Никто не узнает, никто не услышит! Будет сказано: узник Томмазо, нераскаявшийся еретик, скончался в камере. А причина? Найдется! Например, болезнь сердца.

Когда-то, когда он выбирал свой путь, он думал о Геракле на распутье. Теперь ему вспоминается Прометей. Эти два образа связаны: Геракл освободил Прометея. Но прежде тот бесконечно долго был прикован к скале в горах Кавказа. Каждый день орел прилетал терзать Прометея. Таков приговор богов. За то, что Прометей хотел блага людям, научил их пользоваться теплом и светом огня, открыл им ремесла и науки, показал, как плавать под парусами по морям, помог им приручить коней, дал им лекарства, сделал легче и лучше их тяжкую жизнь. Кто еще может так понять Прометея, как Кампанелла? Кампанелла складывает в уме сонет «Кавказ», сравнивает свою тюрьму со скалой, к которой был прикован титан, а себя — с Прометеем.

Однако у самого мужественного, у самого стойкого бывают дни отчаяния. Знал их и Кампанелла. Однажды ему показалось, что он больше никогда не увидит солнечного света, лесной зелени, горных вершин, не вдохнет чистого воздуха, не встретится с друзьями. Он не смог справиться с ужасом. В тот день он написал «Канцону покаяния». Он говорил в ней, что хочет примириться с миром и богом. Может быть, это спасет его? Немало времени ему понадобилось, чтобы справиться с приступом черной тоски и слабости.

В непроглядно-темной камере он написал стихи о Солнце. Оно растопляет лед и оживляет ручьи. Оно пробуждает соки в стволах деревьев, гонит их листья и цветы, пробуждает в цветах жажду стать плодами. Оно озаряет и согревает весь мир!

Строжайшими запретами и предписаниями окружена камера Кампанеллы в Замке Святого Эльма. Он и мечтать не может о свидании с друзьями и даже не знает, помнят ли они его. Охранять его назначают самых тупых, самых надежных стражников — власти знают: Кампанелла способен заставить слушать себя и помогать себе.

…Много загадочного в судьбе, за которой мы следуем. Не все свидетельства уцелели. В уцелевших не все понятно. Как объяснить, что в каменном мешке Замка Святого Эльма, несмотря на строжайшие запреты властей, Кампанелла через некоторое время получил перо и бумагу? Чье сердце он тронул, кого привлек на свою сторону? Врача, изредка приходившего убедиться, что он еще жив? Безвестного солдата? Священника? Кто бы он ни был, этот неведомый человек, он заслуживает вечной благодарности потомков…

Горит в темной камере крохотный язычок пламени над светильником. Слабого дуновения достаточно, чтобы задуть его. Но все-таки горит! Но все-таки светит! Великая отрада глядеть на этот живой огонек. Еще большая — писать при нем.