Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
В Городе Солнца, писал Кампанелла, и от этих простых слов у него чаще билось сердце, обязанности, художества, труды и работы распределяются между всеми… Как прекрасно поставить рядом эти слова — обязанности, художества, труды.Если трудятся все, трудятся на совесть, то каждому приходится работать не больше четырех часов в день! Что же делать людям с тем свободным временем, что останется у них от обязательных дел? Кампанелла написал об этом, думая, как он сам занял бы свободное время. Остальное время, писал он, проводится в приятных занятиях науками (что может быть приятнее, чем заниматься науками!), собеседовании, чтении, письме, прогулках, развитии умственных и телесных способностей, Он помедлил над этими словами, а
Он и сам трудился сейчас радостно.
Но тут работа обдумывания, записывания, оттачивания мыслей и слова — несказанное наслаждение! — была прервана.
Процесс возобновился и принял новый оборот. На место покойного епископа Термоли в трибунал был назначен епископ Казерты. Его преосвященство изволило заметить:
— Я не дам, подобно своему предшественнику, уморить себя этим процессом. Суд должен быть не только правый, но и скорый. Пора заканчивать! Все упирается в мнимое безумие Кампанеллы? Надо окончательно уличить его! Мы не позволим водить нас за нос!
Уличить должна новая пытка. И если прежние оказались недостаточными, надо применить более сильную. Пока Кампанелла наслаждался воображаемым путешествием по площадям и улицам Города Солнца, для него подбирали пыточное устройство, которое окончательно сломит его волю.
По обычаю, застенки в Кастель Нуово — под землей, в подвалах. Для тишины. Иногда сквозь каменные своды доносятся такие вопли, что люди, их услышавшие, бледнеют и крестятся. На это комендант смотрел философски. Нет такого камня, через который не проник бы голос человека, попавшего в умелые руки. А какая в том беда? Другим назидание. Иной среди ночи услышит такое — готов. Приведут его завтра на допрос, он все скажет без пытки: и самому легче, и возни меньше. По той же причине в застенок водили и из застенка волокли открыто — по коридорам и дворам, так, чтобы это видели другие арестанты. Нам скрывать нечего. У нас все по закону.
Комендант слышал от человека, поездившего по свету, что на севере, в Германии, в ходу не то шестьдесят, не то семьдесят видов пытки. Есть ли в таком разнообразии смысл? Комендант Кастель Нуово придерживался старинных взглядов. Дай хорошему мастеру в руки хороший инструмент, толково объясни, что от него требуется, и он без варварских ухищрений прекраснейшим образом добьется своего. А инструменты в Кастель Нуово — можно не хвалясь сказать — образцовые. Лучшими ремесленниками сработаны. На совесть. Знали, для кого работают. Опасались не угодить. В порядке содержатся очаги — большие и малые. Малые — для накаливания щипцов, большие — чтобы подвешивать над ними допрашиваемого, когда приходится подпечь ему пятки. В достатке простые, но необходимые вещи, веревки например. Ими привязывают голову к ногам, вставляют между веревками палку и вертят так, что голова пригибается к пяткам, а позвоночник трещит. А вот штука, вывезенная из Мадрида. Когда-то считалась новинкой, потом вошла в обиход, только названием напоминает, откуда она родом, — «испанский сапог». Сапог из железа, внутри гвозди. Когда снаружи завинчивают винты, гвозди впиваются в ногу. Чтобы построить такой башмак, нужен искусный слесарь. Но обычные деревянные тиски тоже вполне хороши, ежели зажать в них пальцы или защемить кожу. Ну, конечно, главное устройство в застенке — дыба. Комендант Кастель Нуово гордился своими застенками и требовал, чтобы в них был порядок: чтобы кровь с каменных полов смывали, чтобы лиловых мясных мух — такие бывают на бойнях, — неведомо откуда забиравшихся в пыточные помещения, истребляли, они мешают судьям и протоколистам, чтобы всегда на месте были песочные часы — проверить, сколько времени длится истязание, чтобы было приготовлено все, чем судьи могли освежиться, утолить жажду, чтобы могли они перекусить…
Все, что можно испытать в этом образцово содержащемся месте,
Воображение европейцев, побывавших на Востоке; поразила казнь, которую они повидали, — посажение на кол. Она влекла за собой смерть долгую и необыкновенно мучительную. Рассказы об этой казни были со временем забыты. Только не инквизицией. Здесь бережно относились ко всему, что можно применить для пользы святого дела. Посажение на кол служило на Востоке для умерщвления. Этого инквизиции не требуется. Опытные механики по приказу инквизиции усовершенствовали восточное изобретение. Придумали систему блоков, веревок, расчалок, которые поддерживают пытаемого и позволяют то чуть приподнимать, то чуть опускать тело, насаженное на кол. Столяры это приспособление построили. Опыт позволил рассчитать, сколько времени держать пытаемого на колу, чтобы он не умер преждевременно. Изобретение, заимствованное на Востоке, было соединено с принудительным бодрствованием, от которого у человека мешаются мысли и слабеет воля. Впрочем, на колу не заснешь! От прежней пытки взяли ее мирное название «Велья» — «Бодрствование». Пугающих названий инквизиторы избегали, предпочитая безобидные иносказания.
Когда Кампанеллу привели в застенок, все судьи были в сборе. На председательском месте вместо Трагальоло сидел епископ Казерты, немолодой, тучный, добродушный человек. Он посмотрел на приведенного с любопытством. А Кампанелла уже понял, что его ждет. Хитроумное устройство — заостренный, блестящий, словно отполированный кол, блоки и веревки, главный палач, хлопотавший подле гнусной машины, не оставляли сомнения. Тело узника пронзила ледяная боль предчувствия, она стянула все внутри, перехватила дыхание, чуть не остановила сердце. Не вырваться, не убежать, не уйти. Даже голову не разбить о стену.
Далее все шло по заведенному. Его увещевали. Вначале спокойно, потом угрожающе. Он, продолжая играть роль безумного, не отвечал вовсе или отвечал невпопад. Судьи приказали палачу начать пытку. Кампанеллу раздели догола. Истерзанное, исхудавшее тело покрылось гусиной кожей озноба.
Скрип блоков, стоны, кровь. Вопрос: «Признаешься?» Приказания: «Признавайся!» Крики пытаемого, они дословно записываются протоколистами, хотя в этих криках нельзя уловить смысла: это обрывки молитв, какие-то стихи, странные заклинания. Голос епископа: «Продолжать!» Скрип блоков, еще более громкие стоны, тяжелое дыхание палача, кровь…
— Отвратительное зрелище, — сказал один из судей шепотом, наклонившись к другому.
Тот пожал плечами:
— Сам виноват. Вольно ему упорствовать…
Судьи поочередно выходили на воздух передохнуть, подышать. Утомленного палача сменил другой. Кампанелла терял сознание. Его окатывали водой, разжав стиснутые зубы, вливали ему в рот подкрепляющее питье.
— Можно продолжать! — весь день слышал Кампанелла. Смеркалось. В застенке зажгли факелы. Наступила ночь, «Бодрствование» продолжалось…
«Велья» длилась много часов подряд, Кампанелла, истекая кровью, не сказал ни одного слова, которое звучало бы разумно, и не признался в том, что притворяется безумным. Мысленно он твердил себе: «Выжить, выдержать!» Вспоминая эти часы, Кампанелла впоследствии написал: «В течение сорока часов я был вздернут на дыбу с вывернутыми руками, и веревки рассекали мне тело до костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне зад, и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести перед судьями одно только слово, а я не пожелал его сказать, доказав, что воля моя свободна».
Но время, когда Кампанелла напишет об этом, впереди, а пока что он повис на веревках, голова его поникла. Тюремный лекарь, набравшись духу, доложил их преподобиям — продолжение пытки означает неминуемую смерть допрашиваемого. Обидно было судьям согласиться на прекращение допроса, непереносимо обидно. Опять ничего не добились? Позволить и дальше дурачить себя этому человеку? Впрочем, старые члены трибунала были отчасти довольны — пусть не думает епископ Казерты, что его появление изменит ход проклятого процесса.