Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
Глава LXVII
Перерыв в заседаниях трибунала все еще не кончился. Ждали епископа Термоли, который должен был дать заключение о еретических взглядах Кампанеллы. А тот тем временем продолжал изображать безумие. Все время сохранять безучастную неподвижность даже для его воли — задача непосильная. Он решил, что изменит свое поведение. Теперь он вдруг начинал стремительно бегать по камере, то от стенки к стенке, то по диагонали, то описывая восьмерки, и уже не бормотать, а громко выкрикивать невнятные слова. Порывистая беготня и бессмысленные восклицания, которые внезапно переходят в неподвижность и молчание, казалось ему, похожи на поведение безумца. А для него сама возможность пометаться по камере, покричать давала передышку. Однажды, когда он метался по камере особенно сильно, кричал особенно пронзительно, он вдруг почувствовал — его захлестывает опасная волна. Сможет ли он остановиться?
В
Епископ Термоли, бывший генеральный комиссарий римской инквизиции, присланный в Неаполь с большими полномочиями, не скрыл от здешних коллег, что находит множество упущений в процессе, и принялся оправдывать пословицу «новая метла чисто метет». Начались бесконечные повторные допросы калабрийцев. Многие из них признались во всем, когда следствие вел еще Ксарава. Уговоры товарищей, муки совести заставили некоторых отказаться от этих показаний. Новые допросы, увещевания и угрозы, «яма для крокодилов» снова развязали слабым языки. Повторные признания для судьбы руководителей заговора были опаснее первых. Стремясь облегчить свою участь, слабодушные говорили, что были запуганы Кампанеллой и Дионисием. Дальше признавшиеся вновь вели себя по-разному: одни, стремясь угодить трибуналу, выдумывали новые подробности. Другие то признавались, то отрекались, запутываясь все сильнее и сильнее. Длинные протоколы заполнились противоречивыми показаниями. Во всем надо было разобраться. Епископ Термоли засадил писарей делать извлечения из протоколов, составлять сводки показаний, данных в разное время одним и тем же лицом, приказал особо выписать все, что говорили обвиняемые о Кампанелле и что говорил тот сам.
Долгой была эта проволочка. Кампанелла начал играть роль безумца весной, а на решающий допрос его повели лишь в середине лета. Кампанелла шел разутый. Нагретые июльским солнцем каменные плиты тюремного двора обжигали босые подошвы. Это еще не ожог! — подумал Кампанелла. Он был почти уверен, что ждет его на этом допросе. Как вести себя под пыткой человеку, который играет роль безумца?
Допрос начался с потрясения. В новом члене трибунала — епископе Термоли — Кампанелла узнал Альберто Трагальоло, бывшего генерального комиссария римской Святой Службы, самого опасного из тех судей, которые занимались его делом в Риме.
Не узнавать! Никоим образом не выдать себя! Увещевание? Пропустить мимо ушей, ничем не показав, что слышишь эти слова епископа — великого мастера угрожающих увещеваний и увещевательных угроз. Но что это? У Кампанеллы упало сердце. Отступив от обычного правила не предъявлять подсудимому улик, а лишь намекать на них, Кампанелле прочли запись его разговоров с Пьетро Понцио. Тяжкий удар! Как он мог так себя выдать! Но отступления нет. Кампанелла выслушал все, что сказали судьи об этой улике, с блуждающей улыбкой на лице. Его спросили, понял ли он, что последует за этим. Кампанелла ничего не ответил.
Альберто Трагальоло, ныне епископу Термоли, он прекрасно помнил Кампанеллу по Риму, — вдруг показалось, что узник не обманывает их, он действительно сошел с ума. Он еще не встречал человека, даже среди самых закоренелых еретиков, который мог бы выслушать то, что выслушал этот узник, с таким отрешенным лицом. Епископ Термоли не может позволить сомнениям поколебать себя. Он знает свой долг перед богом, перед церковью, перед ее Святой Службой. Не подействовало увещевание, не вразумила угроза — пытать! Пытка была долгой, Но ничего не дала суду. На дыбе Кампанелла стонал и кричал. Но любой безумец, если он не из камня, будет кричать на дыбе. Как бы ни повредился человек в рассудке, он ощущает боль. Эти вопли ничего не доказывают. А среди криков, стонов, обрывков молитв, невнятных стихов, проклятий, зубовного скрипа не было того, чего ждали, требовали, что выпытывали судьи. Кампанелла не признался в том, что безумие его притворно.
— В него вселился дьявол! — с раздражением сказал епископ Термоли. Но это тоже надобно доказать! Зачем? Не одержимость Кампанеллы дьяволом должен он установить, а то, что тот притворным безумием пытается уйти от ответа как еретик. Впервые бывший комиссарий инквизиции, епископ, надеявшийся вскоре получить кардинальскую шляпу, растерялся.
Кампанеллу опять оставили в покое. Первые дни он пребывал в немыслимом напряжении. Казалось, сейчас его снова поведут на допрос, снова будут терзать. Он ждал весь день, за ним не приходили. Ночью не мог уснуть — снова ждал, за ним не приходили. Лекарю приказали подлечить
Постепенно изувеченные руки заживали, утихала боль в вывихнутых и грубо вправленных палачами суставах. А за ним все не приходили. Если он будет думать только о тех допросах, которые уже были, и о тех, которые предстоят ему, он действительно сойдет с ума. Но жить в бездействии он не может. А в роль безумца так вошел, что она почти не требует от него усилий. Он должен продолжить свои труды.
Глава LXVIII
Унего и прежде никогда не было своего дома — только монастырские кельи. Он никогда не был богат. Теперь у него не было ничего. Совсем ничего, кроме грубой и рваной одежды. Изредка его кормили досыта. Чаще держали впроголодь, то ли потому, что так кто-то велел, то ли потому, что в тюрьме воровали то больше, то меньше. Он привык к подобным превратностям и не вникал в их причины. Чего ему не хватало — это книг. Мысль о книгах, которые он мог когда-то читать сколько хотел, о тех, что хотел прочитать, но не успел, мучила его сильнее голода. Он бредил книгами, как голодающий едой. Ему представлялись тяжелые фолианты — сколько их осталось в монастырских библиотеках, где он бывал когда-то, и о скольких думал — это я еще успею прочитать! Теперь уже не успеет. Ни рукописных, ни печатных, со страниц которых с ним говорили древние, забытые, а потом вновь открытые мудрецы, историки, философы, поэты. Он вспоминал, как пахнут пергаментные и как бумажные книги, воспоминание об их запахе щемило душу.
Но что горевать! Ведь и прочитал он немало. И то, что прочитал однажды, запомнил навсегда. Этого у него никто не отнимет. Это останется с ним до конца. Этого он не забудет. А может быть, уже забыл? О стольком нужно каждый день помнить, столько взвешивать, столького остерегаться! Не вытеснили ли мысли о том, как отвечать, что сказать, как промолчать, память о книгах? Тогда он погиб. Тогда он действительно лишился разума. Тогда он мертв.
Кампанелла стал проверять себя. Осторожно, придирчиво. Вначале строками, потом страницами. Нет, не забыл! Нет, помнит! Многое слово в слово. Помнит трактат Телезия, помнит сочинения Платона, помнит «Утопию» Томаса Мора, помнит сочинения Фичино и Пико делла Мирандолы. Невидимые тома раскрывались перед ним в полутемной камере, незримые страницы вставали перед его глазами. Он видел написанные или напечатанные строки, заметки на полях, записи, сделанные в тетрадях. Многие тетради похищены у него, отняты при обысках и арестах, лежат теперь неведомо где, а может, все еще изучаются цензорами-квалификаторами. Тетрадей ему не возвращают. Книг не дают. Слепцы! Разве можно отнять у него тетради с выписками и прочитанные книги! Они с ним. В его памяти. Всегда. И сейчас. Он не станет горевать о том, что забылось. Может, оно и не заслужило ничего, кроме забвения. Но то, что он помнит, стоит того, чтобы помнить это.
Кто сказал, что писать можно только чернилами на бумаге? Тот, кому есть что писать, может писать и щепкой, разведя копоть от светильника в воде. Гвоздем, царапая стену. Собственной кровью — в этих чернилах нет недостатка. А когда писать нечем и не на чем, писать можно мысленно. Раньше он думал — так можно сочинять только стихи. Но оказывается, так можно сочинять все — обдумывай слово за словом, складывай из них строку, повторяй, пока она не оттиснется в памяти, сделал шаг, иди дальше. Ненужное, лишнее при таком мысленном писании само отпадет. То, что останется, то запомнится. Такому писанию не нужен свет. Так писать можно и в темноте. В рукопись, написанную в уме, отпечатанную в собственной памяти, никто не заглянет. И в библиотеку чужих великих книг, которую хранит твой ум, встанут книги, сочиненные тобой. Когда-нибудь ты их запишешь. А если не будет этого «когда-нибудь»? Об этом не думай. Пиши! Пиши свою невидимую книгу.
Глава LXIX
Когда человек так близок к смерти, как он, пора подумать о завещании. Каким будет оно? Мысль о завещании уже не раз приходила на ум Кампанелле. У него не было ничего вещественного, что он мог бы оставить близким. Да и не о них — обо всем роде человеческом думал узник. Если благую жизнь получит все человечество, хорошо будет и его близким. Жизнь его близких коротка, и они не доживут до того будущего, о котором он мечтает. Но ведь он и сам не доживет. Но что значат его и их жизни по сравнению с тем, о чем мечтает он для всех калабрийцев, для всех итальянцев, для всего человечества! Он откроет людям какой должна быть прекрасной, справедливой жизнь.