Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Львов Сергей Львович

Кампанелла вспомнил калабрийскую песню узника, которую он слышал давно-давно в монастыре, когда крестьяне привезли на монастырский двор припасы. Так камень падает на морское дно, как я попал в темницу. Такими бывают могилы, но я жив, почему же я в могиле? Всюду свежий воздух, им дышат все. И все вокруг свободны! Как прекрасна свобода! Почему я лишился ее? Мои друзья меня предали! Почему? Не думал он, когда услышал эту песню, что она станет для него пророческой. Ему приходят на ум самые страшные ругательства, какие он слышал во время своих скитаний по дорогам и жизни в трущобах. Он осыпает ими вице-короля и придворных прихвостней, мерзавца библиотекаря, который донес на него, а заодно всех доносчиков, наушников и предателей,

начиная от Иуды, до тех, кто служит трибуналу, заседающему в Кастель Нуово. Он осыпает проклятиями жалкого писаку Марту, осмелившегося нападать на Телезия, и венецианца Мочениго, предавшего Джордано Бруно, и снова Иуду, и снова вице-короля. На душе становится легче. Ругательства иногда помогают больше, чем молитвы. А потом снова головокружение, обморочная слабость, боль, непереносимая боль в сердце. Сколько это длится? Сколько это еще может длиться?

Прошло несколько дней. Трибунал продолжал свои труды. В начале каждого заседания судьи осведомлялись: «Что Кампанелла?» И слышали в ответ: «Все то же!» В конце каждого заседания они справлялись вновь: «Что Кампанелла?» Ответ не менялся. Они уходили, уезжали верхом или в каретах, их уносили в носилках домой. Они переодевались, ужинали, пили вино, шутили с близкими, обсуждали новости, интриговали друг против друга, спали в мягких постелях, но не могли отделаться от вопроса: «Что Кампанелла?» Надзиратели докладывали судьям, что Кампанелла уже не встает, но так и не могли доложить, что он намерен признаться.

Что делать дальше со строптивцем? Часть судей полагала: оставить в «яме для крокодилов». Так рассуждали те, кто вступил в дело недавно и плохо знал Кампанеллу. Другие доказывали: это бессмысленно. Еще два-три дня — и из карцера будет извлечен труп. А суду не нужен труп, суду нужно признание! Спросили у коменданта, сколько времени выдерживали в «яме для крокодилов» другие заключенные. Столько, сколько в ней уже находится Кампанелла, не выдерживал никто. Было решено вернуть Кампанеллу в камеру, записав в протокол, что он продолжает упорствовать в отрицании своей вины.

Санчесу де Луна в день, когда он подписал это решение, кусок не лез в горло. Он представил себе, что услышит от вице-короля при очередном докладе, и не ждал от этого никаких радостей.

Глава LXIV

В феврале в Неаполе чувствуется весна. Там, где дворы Кастель Нуово не замощены, из земли полезла молодая трава. Пробивается зелень и между каменными плитами. Жены тюремщиков начали возиться на огородах. Дети играют на весеннем солнце. Пролетают в небе птицы. Они зимовали в Сицилии и в Италии, а теперь держат путь на север. Вот-вот зацветет миндаль.

Кампанеллу выводят на прогулки. Он приходит в себя после «ямы для крокодилов». Очень медленно. Он сильно кашляет. От каждого толчка кашля в боку возникает царапающая боль. Он читал когда-то об этом заболевании. Как оно называется? Не помнит! Попить бы домашних травяных настоев и отваров, погреться бы на калабрийском солнце, все бы прошло. У Кампанеллы распухли суставы. Он страшно исхудал, и походка его стала неверной. Все, что говорит о наступающей весне: теплый луч солнца, щекотно скользящий по лицу, пролет птиц над головой, запах набухающих почек — волнует его, как никогда. Тюремный двор, где растет несколько пиний и пробивается трава, кажется прекрасным. Согретая солнцем, озаренная светом блаженная передышка! Надолго ли?

Вокруг эшафота, сооруженного во дворе, когда собирались казнить Мавриция, снова появились мастеровые. Дотошно проверяли, прочно ли стоит столб виселицы, снова громоздили на эшафот плаху. Все это делалось медленно, обстоятельно, на совесть. Пизано уже казнили: не помогли ему признания.

Виселица и плаха теперь для Мавриция. Напрасно священник, который уговорил Мавриция спасти душу признанием, пытался смягчить его

участь. Трибунал не стал его слушать: никто не обещал бунтовщику снисхождения в этой жизни, ему было сказано, что он может признанием освободить себя от вечных мук. Надо полагать, что святой отец в этой награде не сомневается? Ибо подобное сомнение — ересь… Больше никто за Мавриция не заступался. На этот раз его казнь обставили без всякой торжественности. Второй раз неаполитанцев на одно и то же зрелище не заманишь. Зрителями были лишь заключенные Кастель Нуово, выгнанные по этому случаю во двор, стражники и солдаты крепостного гарнизона. Стоя на скамье с петлей, надетой на шею, Мавриций обвел глазами толпу, кого-то искал взглядом, а когда нашел, начал было говорить, но палач выбил скамейку из-под его ног. Потом тело вынули из петли. Помощники палача взвалили его на плаху. Палач взмахнул тяжелым двуручным мечом. Он гордился, что отрубает одним ударом — руку ли, ногу, голову ли. Надо быть мастером своего дела! Сейчас у него случай поупражняться для следующего раза, когда придется четвертовать не удавленника, а живого.

Кампанелла отринул Мавриция от своего сердца. Но все-таки после казни думал о том, как подло поступили с Маврицием. То, что он сделал, он сделал ради спасения души. А его предали позорному четвертованию, после которого не похоронят в священной земле, а зароют на свалке, как собаку. Кампанелла не верит, что для души человека имеет значение, где и с какими обрядами будет похоронено тело. Но бедный Мавриций свято верил в силу обрядов, заупокойных молитв, освященной земли, посмертных месс. Если бы он знал, что его лишат всего этого, может быть, он не пошел бы на признание. Тогда все могло бы повернуться иначе. Бессмысленно теперь ломать себе над этим голову.

Путешественник, приехавший в Неаполь из Рима, принес экземпляр газеты «Аввизи» в дом делла Порты. Там прочитали статью, неведомый автор которой негодовал, что сожжение известного и нераскаявшегося еретика Джордано Бруно не состоялось в день, когда его ожидали римляне, собравшиеся по этому случаю на площади Цветов. Читавшие этот листок изумились безмерной подлости писаки, который высказал разочарование по такому поводу. Жив ли Бруно? Увы! Спустя несколько дней из Рима пришли письма с известием, что отложенное аутодафе состоялось. Друзья не знали, говорить ли Кампанелле об этом. Со времени встречи в Замке Святого Ангела он глубоко чтит Бруно. Не будет ли такое известие непосильным потрясением для человека, которому и без того тяжело? С другой стороны — не нужно ли Кампанелле знать, как велика опасность, ожидающего его, если он… Если что? Что может он сделать, чтобы отвратить опасность? Поколебавшись, ему передали горькую весть.

Воистину, кого господь хочет покарать, того он лишает разума! Кампанелле представились все эти инквизиторы и цензоры-квалификаторы, для которых день, когда славнейший из славных — Бруно взошел на костер, был доказательством, что едят они свой хлеб не даром. Никогда, ни за что не поверит он, что Конгрегация Святой Службы и Конгрегация Индекса запрещенных книг существуют по велению божьему. И то и другое — пагубные и вредоносные измышления низких душ. Их страшит свободная человеческая мысль, им ненавистен разум, они хотели бы все и навсегда заковать в оковы, всем надеть на глаза повязки, всем заткнуть рты.

В вестях, дошедших до Рима, были некоторые разногласия. Говорили, что Бруно, уже привязанный к столбу, поцеловал распятие и произнес слова покаяния. Нет, утверждали другие, этого он сделать не мог. Когда Бруно вели к месту казни, губы его были зажаты тисками, дабы он не смущал толпу еретическими речами. На костре ему поднесли распятие, Бруно гневно оттолкнул его. Тогда палач стукнул его сзади по затылку — это видели только те, кто стоял особенно близко к костру — Бруно ткнулся лицом в распятие, так что в толпе показалось будто он целует его.