Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Тут принц понял, что был во власти колдовского наваждения, что его страсть к белой мыши была ложной и чуждой его душевным склонностям. Теперь он увидел, что его увлечение мышами всего-навсего пустая забава, которая к лицу крысолову, а не принцу. Он устыдился своего низменного пристрастия и сто раз просил прощения у разумной принцессы Нанхоа.
Она простила его весьма охотно. Возвратившись в свой Бонбоббин, они счастливо жили и царствовали долгие годы. Королевство благоденствовало их мудростью, каковой, судя по этому рассказу, они обладали. Перенесенные злоключения убедили их в том, что _люди, увлекающиеся пустяками ради забавы, со временем обнаруживают, что эти пустяки становятся смыслом их существования_.
Прощайте.
Письмо L
[Попытка
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Спроси у англичанина, какой народ в мире обладает наибольшей свободой, и он, не задумываясь, ответит: "Мой!" Но спроси его, в чем, собственно, эта свобода заключается, и он тотчас умолкнет. Это счастливое преимущество англичан состоит не в том, что народ принимает здесь большее участие в государственном управлении, ибо некоторые европейские государства их в этом превосходят; не заключается оно и в меньшем бремени налогов, которые здесь высоки, как нигде; не проистекает оно и от малочисленности законов, затем что вряд ли сыщется народ, столь ими обремененный, и, наконец, оно не в том, что собственность их ограждена особенно надежно.
– не менее надежно она защищена в любом цивилизованном государстве Европы.
В чем же англичане свободнее (а это несомненно) других народов, как бы те ни управлялись? Их свобода заключается в том, что они пользуются всеми благами демократии, но с тем важнейшим преимуществом, которое дает монархия: суровость английских законов может быть смягчена без ущерба для государственного строя.
В монархической стране, где государственный строй особенно прочен, можно смягчить законы без опасных последствий, ибо даже когда народ единодушен в желании нарушить отдельный закон, который способствует процветанию страны или общественному благоденствию, над народом всегда есть дееспособная сила, приводящая его к повиновению.
Но там, где законодателем является сам народ, даже малейшее нарушение закона недопустимо, так как подобные действия угрожают государственному строю. Когда нарушителем становится законодатель, закон утрачивает не только силу, но и святость. В республике закон следует соблюдать строго, затем что государственный строй там менее устойчив; там закон должен походить на супруга-азиата, который оттого и ревнив, что сознает собственное бессилие. Поэтому в Голландии, Швейцарии и Генуе новые законы вводятся довольно редко, зато старые соблюдаются с неукоснительной строгостью. В подобных республиках народ оказывается рабом им же введенных законов, и его положение мало чем отличается от положения подданных абсолютного монарха, превращенных в рабов такого же смертного, как они сами, и наделенного всеми человеческими слабостями.
В силу ряда счастливых обстоятельств в Англии государственный строй достаточно прочен, или, если угодно, достаточно монархичен, чтобы допустить послабление законов, и все же они сохраняют должную силу и управляют народом. Это, пожалуй, самая совершенная из известных форм гражданских свобод. Хотя законов здесь больше, чем в любой другой стране, народ повинуется лишь тем из них, которые в данное время более всего нужны обществу. Многие законы ныне не соблюдаются, а иные просто забыты; некоторые сохраняются на случай нужды, другие же постепенно так устаревают, что их и не надо отменять.
Почти каждый англичанин ежедневно безнаказанно нарушает какой-нибудь закон и не несет за это никакой кары. Игорные дома, проповеди в недозволенных местах, уличные сборища, ночные проказы, публичные представления и запрещены, и привлекают множество граждан. Запрещения эти полезны, но, к чести властей предержащих и к счастью для народа, никто не настаивает на их соблюдении, кроме корыстолюбцев.
Закон тут точно снисходительный отец, который, хотя и не выбрасывает розгу, наказывает ребенка редко. Однако, если эти простительные нарушения превзойдут меру, так что общественное благоденствие или государственный строй окажутся под угрозой, правосудие вновь станет карать их и не пощадит нарушителей, на коих прежде смотрело сквозь пальцы. Вот этой-то гибкости законов англичанин обязан свободой, превосходящей ту, которой пользуются народы с более демократическим правлением. Ведь каждый шаг, ведущий к демократической форме правления, любое ограничение власти закона на деле означает ограничение свободы подданных, а любая попытка сделать правительство более народным не только ограничит естественную свободу граждан, но в конце концов погубит весь политический строй.
Жизнь демократических правительств недолговечна; со временем они коснеют и множат новые законы, не отменяя старых. Подданные угнетены, страдая под бременем бесчисленных установлений. Ждать облегчения участи им не от кого, и отныне только государственный переворот может вернуть им прежнюю свободу. Так, римляне, за исключением самых знатных, пользовались большей свободой при императорах, даже тиранах, чем на закате дней республики, когда законы умножились и стали s тягость, когда что ни день вводились новые законы, а старые блюлись с неукоснительной суровостью. Недаром, когда римлянам предложили восстановить их былые права {1}, они ответили отказом, понимая, что только императоры могут смягчить суровость политического строя.
В наши дни государственный строй Англии крепок, как дуб, и гибок, как тамариск. Однако стоит народу в пылу заблуждения устремиться к мнимой свободе, вообразив, что ограничения монархии увеличивают их собственные права, как он скоро убедится в своей тяжкой ошибке. Ведь каждый алмаз, вынутый из королевской короны, послужит подкупу и обману; возможно, он и обогатит тех немногих, кто поделит его между собой, но приведет это лишь к обнищанию народа.
Как римские сенаторы исподволь подчинили народ, льстя ему видимостью свободы, хотя истинно свободными были лишь они сами, так всегда кучка людей, прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления, и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим.
Посему, друг мой, окажись на английском троне король, который по доброте своей или дряхлости поступился бы в пользу народа малой толикой собственных прав, или появись хотя бы министр, человек достойный, всеми уважаемый, тогда...
Но я исписал уже весь лист.
Прощай.
Письмо LI
[Визит книгопродавца к китайцу.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Когда вчера за завтраком я в задумчивости допивал чашку чая, мои размышления были прерваны приходом моего старого друга, представившего мне незнакомца, также одетого во все черное. Этот последний долго извинялся за свой визит, уверяя, что причиной этого вторжения было его искреннее уважение ко мне и почтительнейшее любопытство.
Неумеренная учтивость без видимой причины меня всегда настораживает, и я встретил его любезности довольно сдержанно. Заметив это, мой приятель, дабы я сразу же понял род занятий и характер его спутника, осведомился у господина Бредни, что нового он напечатал в последнее время. Я тотчас предположил, что гость мой книготорговец, и его ответ подтвердил мою догадку.
– Прошу прощения, сударь, но нынче для книг не сезон, _ отвечал он, ведь книги, что огурцы, а, как известно, каждому овощу свое время. Выпускать летом новую книжицу - все равно, что торговать свининой в июльскую жару. Мой товар летом не расходится, разве уж что-нибудь самое пустенькое. Обозрение, журнальчик или судебный отчет может развлечь летнего читателя, но то, что поценнее, мы придерживаем на зиму и весну.