Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Насколько мне известно, в мире существуют только два философских учения, которые доказывают, что стойкость духа - это призрачная добродетель; я имею в виду приверженцев Конфуция и последователей Христа. Все остальные учат гордости в беде, и только Конфуций и Христос учат смирению. Страдания, говорит китайский философ, рождают слезы и жалобы, и это так же верно, как то, что на смену дня приходит ночь. А потому, когда нас терзают беды или мучают тираны, наше право и долг искать облегчения в развлечении, искать утешения у друзей и особенно у лучшего из них, создавшего нас своей любовью.
Философы, сын мой, уже давно изобличают страсти как причину всех человеческих бед. Я признаю, что они и вправду становятся источником
Душу можно уподобить полю битвы, где готовы столкнуться две армии. Нет такого порока, которому бы не противостоял более могущественный соперник, и нет такой добродетели, которую не могли бы совместно одолеть пороки. Разум направляет обе армии, и подавить одну страсть он может лишь с помощью другой. Подобно тому как корабль, теснимый волнами со всех сторон, остается недвижен, разум, обуреваемый уравновешивающими друг друга страстями, наслаждается спокойствием.
Я предпринял меры, насколько позволяет мое скромное состояние, чтобы вызволить тебя из рабства. Я написал недавно правителю Аргуни {2} и просил его уплатить за тебя выкуп, даже если бы это потребовало всех денег, привезенных мной из Китая. Но если мы будем нищи, то утешимся тем, что нищету свою разделим друг с другом, а много ли значат усталость и голод, когда на другую чашу весов брошены дружба и свобода!
Прощай!
Письмо XLVIII
[Сказка, из коей явствует, сколь не пристало сильным мира сего
увлекаться предметами, их недостойными.]
Лянь Чи Альтанчжи к ***, купцу в Амстердаме.
На днях я заглянул в мастерскую художника, чтобы развлечься (картин я-покупать не собирался), и с удивлением увидел там юного князя, который, надев фартук, старательно постигал искусство живописца. Мы сразу припомнили, что уже встречались прежде, и после обычного обмена любезностями я стал наблюдать, как он пишет. Поскольку все, что ни делают богатые, принято хвалить, а здешних князей, как и в Китае, всегда окружает свита, каждый его мазок на все лады расхваливали три-четыре джентльмена, которые для этой цели поместились у него за спиной.
Нужно ли говорить, что мне было очень неприятно видеть, как юноша, который благодаря своему высокому положению мог бы приносить пользу тысячам людей, лишь попусту тратит силы, думая, что совершенствует свой вкус и умножает славу родового имени.
Когда я вижу ошибку, я тотчас стремлюсь ее исправить, потому, когда его светлость захотел узнать мое мнение относительно выбранного для рамы китайского орнамента, я поспешил заверить его, что китайский мандарин счел бы недостойным заниматься такими пустяками.
В ответ присутствующие разразились негодующими и презрительными восклицаниями, и до моего слуха донеслись слова: "вандал", "гот", "вкус", "изящные искусства", "утонченность" и "вдохновение", произнесенные с насмешкой или возмущением. Но, рассудив, что возражать этим болтунам бессмысленно, я решил попусту не спорить и попросил позволения рассказать сказку. Моя просьба вызвала хохот, но насмешки юнцов меня не трогают, и я повторил свою просьбу, добавив, что сказка эта убедительно покажет, как глупо увлекаться пустяками, и что поучительность искупит ее незамысловатость.
– Помилуйте, - воскликнул князь, полоща кисть в воде, - нельзя ли обойтись без морали? Уж если нам суждено слушать сказку, так пусть в ней хотя бы не будет поучения.
Я пропустил его слова мимо ушей и, пока он возился с кистью, начал свой рассказ.
– В королевстве Бонбоббин, которое, как повествуют китайские хроники, благоденствовало двадцать тысяч лет назад, царствовал принц, наделенный всеми совершенствами, какими обычно славятся королевские сыновья. Красота его затмевала солнце, и оно, находясь в близком с ним родстве, останавливалось порой в небесах, дабы полюбоваться своим родичем. Ум его был столь же совершенен, как и его красота. Он знал все на свете, хотя никогда ничего не читал; философы, историки и поэты представляли на суд принца свои сочинения, и тот был настолько проницателен, что мог судить о достоинствах книги по одному переплету. Героические поэмы, трагедии и пасторали он писал с удивительной легкостью; ему было решительно все равно, что сочинять: песни, эпиграммы или ребусы, но, правда, акростихи он никогда до конца не доводил. Одним словом, волшебница, одарившая его при рождении, наделила принца всеми достоинствами, во всяком случае его подданные их за ним признавали, что, в сущности, одно и то же. Да и сам принц нисколько в этом не сомневался. За свои совершенства получил он и вполне достойное имя: звали его Бонбенин-Бонбоббин-Бонбоббинет, что означает Светоч Солнца.
Так как он был очень могущественным и еще не избрал себе супруги, соседние короли старались с ним породниться. Каждый из них отправлял к его двору свою дочь в великолепном наряде, с пышной свитой, в надежде, что ей удастся пленить его сердце, а потому порой у него одновременно гостило до семисот чужеземных принцесс невиданной красоты и добродетели - каждая из них вполне могла осчастливить семьсот обыкновенных смертных.
Ошеломленный таким разнообразием, великодушный Бонбенин. если бы закон не вынуждал его остановить свой выбор на одной, охотно женился бы на всех сразу, ибо никто не понимал галантного обхождения лучше его. Он проводил несчетные часы в размышлениях, кого сделать своей избранницей. Одна невеста всем была хороша, но ему не нравились ее брови; другая была ярче утренней звезды, но он не одобрял ее фэнхуан; третья плохо белила щеки, а четвертая недостаточно чернила ногти. Но вот после бесчисленных взаимных разочарований и принца и невест Бонбенин остановил, наконец, свой выбор на несравненной Нанхоа, королеве алых драконов.
Приготовления к королевской свадьбе, равно как и зависть отвергнутых девиц, не нуждаются в описании и остаются непревзойденными. В окружении восхищенной толпы придворных красавица принцесса проследовала в королевскую опочивальню, и там, освобожденная от обременительных украшений, взошла на королевское ложе; не заставил себя долго ждать и юный жених. Он вошел яснее утра и запечатлел на ее губах огненный поцелуй, истолкованный свитой как знак того, что им следует удалиться.
Возможно, я должен был упомянуть в самом начале еще одно достоинство принца: он любил коллекционировать и разводить мышей, и, поскольку это было вполне безобидное развлечение, никто из его советников не мешал его прихоти. Принц держал великое множество этих прелестных зверьков в прекраснейших клетках, украшенных алмазами, рубинами, жемчугом, изумрудами и другими драгоценными камнями. Четыре часа ежедневно он предавался этому _невинному_ увлечению, любуясь невинными мышиными проказами.
Но возвратимся к нашей истории. Когда принц и принцесса возлегли на ложе (он - трепещущий от любви, она, как легко вообразить, - от целомудренной боязни), готовые, но еще не смеющие заключить друг друга в объятья, внезапно принц, ненароком бросив взгляд в сторону, увидал очаровательного зверька: белую мышь с зелеными глазами, которая резвилась на полу. У принца уже были голубые мыши, красные мыши и даже белые мыши с желтыми глазами, но он давно жаждал стать обладателем именно белой мыши с зелеными глазами. Горя от нетерпения, юный принц быстро вскочил с постели и попытался поймать маленькую чаровницу, но та мгновенно исчезла, затем что, увы! ее подослала отвергнутая принцесса, а сама она была волшебницей.