Гражданская Рапсодия. Сломанные души
Шрифт:
И шествуя важно, в спокойствии чинном
Лошадку ведёт под уздцы мужичок…
Толкачёв закрыл глаза, так проще было сосредоточиться.
– В купе нас было семеро. Катя и ещё девушка по имени Маша. Я почти не помню её лица, оно… такое правильное и тоже красивое, но по-другому. Ещё был доктор, вроде бы, уроженец этих мест, он говорил что-то об этом. Или его жена? Не важно… Потом подполковник-интендант, до чрезвычайности хороший человек, и этот юнкер, что прибыл со мной. Мне кажется,
Толкачёв снова посмотрел в окно. Сани проехали, снег падал на оставленный полозьями след, засыпая его медленно и неотвратимо.
– Это надо забыть, – задумчиво произнёс он. – Надо забыть… Забыть… – и вскинулся, словно очнувшись. – Вряд ли мы встретимся. Да и какая может быть любовь? Война. Говоришь, на мне учебный процесс? Тогда с завтрашнего дня начнём занятия по боевой подготовке. Патронов лишних нет, правильно понимаю?
– Правильно.
– В таком случае, будем изучать штыковой бой.
– Коли штыком, бей прикладом! – шутливо продекламировал Парфёнов девиз с военного плаката.
Толкачёв шутки не принял.
– Пехота – не конная разведка, здесь штык – главное оружие, и это не шутка.
– И не думал шутить, наоборот, поддерживаю тебя полностью. Учи их, Володя, учи. До пота, до мозолей. Но завтра. А пока спать.
– Ты ложись, – Толкачёв кивнул. – Ложись. А я посмотрю, кого мне учить придётся.
Парфёнов расстегнул китель.
– Вон там в шкафу все дела, – он зевнул. – Не против, если ещё по бокалу? Чтоб спалось лучше.
– Да, налей, я… Стол твой займу?
– Занимай, разумеется. Теперь это и твой стол тоже.
Толкачёв подошёл к шкафу, начал перебирать папки. Личные дела. Достал одну, прочитал запись на титульном листе: «Тихонов Алексей, 1902 года рождения». Этому мальчику всего-то пятнадцать лет, а он уже готов идти воевать. И умирать, если потребуется. Толкачёв взял следующую папку: «Переверзев Георгий, 1903 года рождения». Этому вовсе четырнадцать. Куда они торопятся? Молодость не ведает страха смерти, ибо смерть для неё понятие абстрактное, и дай-то бог, чтобы начальникам хватило ума и смелости не отправлять этих детей в бой. Дай-то бог.
Утром Парфёнов бросил на кровать чёрную шинель и пояснил кратко:
– Тебе.
– Она же морская.
– А ты в плаще ходить собрался?
– Меня в первом же бою подстрелят. Я как мишень на снегу буду выглядеть – в чёрном на белом.
– Зато умрёшь, как русский офицер. Или ты другой судьбы ищешь?
Нет, другой судьбы он не искал. Толкачёв взял шинель за плечи, поднял. Не новая, рукав обожжён и, кажется, прострелен. Как она похожа на ту, которую он хотел купить на станции в Лисках. Кто носил её до него?
– Осталась от одного лейтенанта, – словно отвечая на вопрос, сказал Парфёнов. – Уехал в Новороссийск. Кораблей-то у нас нет.
– А формы? Пусть даже солдатской?
– Увы. Но есть фуражка и сапоги. – Парфёнов достал всё из шкафа. – И вот ещё, – он положил на кровать револьвер и высыпал рядом горсть патронов. – Через пятнадцать минут общее построение. Поторопись.
Толкачёв осмотрел револьвер, откинул барабан, вставил в пустые гнёзда патроны, потом надел шинель, переложил во внутренний карман завёрнутый в шёлковый платок орден и крест. Затянул ремень. Хорошо, что фуражка армейская, хотя со стороны это смотрится смешно: чёрная морская шинель и армейская фуражка. Ну да теперь не до вопросов этикета.
Батальон выстроился во внутреннем дворике. Парфёнов не преуменьшал, когда говорил, что людей не хватает. Могло показаться, что на плацу стоит потрёпанная в боях воинская часть – явный недокомплект личного состава, люди в обносках, большинство вовсе в казацких чекменях и папахах, кадеты морских училищ в бескозырках и бушлатах. За подобное нарушение формы полагалось серьёзное взыскание. Но Толкачёв тут же вспомнил, что и сам одет отнюдь не по уставу. Ладно хоть оружие у всех. Правда и здесь не обошлось без накладок. Кадеты были вооружены трёхлинейками, а юнкера винтовками Манлихера и однозарядными Гра. Подобное разнообразие в бою могло сказаться не самым лучшим образом.
Перед строем стояла группа офицеров, Парфёнов представил всех.
– Штабс-капитан Мезерницкий, капитан Донсков, ротмистр Скасырский.
С Мезерницким Толкачёву уже доводилось встречаться в Петербурге. Знакомство произошло во время восстания юнкеров. Они вместе захватывали телефонную станцию, пытались удержать её. Мезерницкий произвёл тогда сложное впечатление: глаза прищурены, тонкие губы; человек, несомненно, сильный, только сила эта направлена целиком в него, а не наружу. Он поднял в атаку юнкеров на Каменоостровском проспекте, но, казалось, что вперёд его двигала не любовь к родине и не жажда к самопожертвованию, а самолюбование. Если бы в окна ближайших домов не выглядывали молоденькие барышни, весь его порыв снизошёл бы до демонстрации обыкновенного нигилизма. Тем не менее, Толкачёв обрадовался, увидев штабс-капитана, – ещё одно знакомое лицо.
Рядом с Мезерницким стоял командир кадетского взвода капитан Донсков. Лет тридцати, среднего роста, на поясе казацкая шашка. Он нервно топтался и втягивал голову в плечи, как будто замёрз. Но в сравнении со вчерашним днём, утро было тёплое; тучи по-прежнему стягивали небо, однако снег прекратился, а воздух стал настолько вязким и тягучим, что даже пар изо рта вырывался неохотно. Донсков хмурился, косился на тучи, на сугробы и вздрагивал. Наконец он поёжился и произнёс хрипло:
– Простите, господа, кажется, я простыл. Просквозило, видимо, вчера, – и обратился к Парфёнову. – Василий Дмитриевич, вы не против, я пойду, пожалуй? Очень плохо себя чувствую.
– Ступайте, конечно, – разрешил Парфёнов.
Когда Донсков отошёл на несколько шагов, Мезерницкий бросил коротко:
– Институтка.
Парфёнов не поддержал его.
– Зря ты так, Мстислав. Донсков хороший офицер.
Мезерницкий качнулся на каблуках, усмехнулся, но в ответ не сказал ничего.
Парфёнов кивнул Толкачёву.
– Приступай к обязанностям, Владимир.
Толкачёв оправил шинель под ремнём, вышел вперёд. В первом ряду юнкерской роты он заметил Осина. Кирилл стоял ближе к началу строя, вид такой же потрёпанный как у остальных. Пока ехали в поезде, это не бросалось в глаза, но стоило выйти на свет, как все недостатки полезли наружу. Толкачёв прошёл мимо, как будто не узнал его. Юнкера поворачивали головы за ним вслед. Возле правофлангового Толкачёв остановился и жестом попросил винтовку.