Гражданская Рапсодия. Сломанные души
Шрифт:
– Это поправимо. С обстановкой как?
Парфёнов откинулся на спинку кресла.
– Здесь ещё сложнее. Атаман Каледин признавать новую власть отказался, запретил Советы и выставил на границах области казачьи полки. Большевики на Дон пока не лезут, побаиваются. Но силы копят. В Ростове местные революционеры снюхались с солдатскими комитетами запасных полков, тянут с них оружие, создают боевые группы из рабочих. Вдрызг разругались с Войсковым правительством, требуют передачи полномочий. Ссылаются на постановления из Петербурга о переходе власти в руки Советов. Советские, мать их!.. Каледин назначил
– Начнём стрелять?
– Придётся.
– Сможем?
– А как иначе? Тут по-иному нельзя. Не получится.
Очень хотелось согласиться с Парфёновым и убрать из головы все сомнения, а потом ринутся в бой, возвращая страну в рамки закона. Бунтовщики должны быть приведены к порядку, а если у бунтовщиков в руках оружие, значит, и приводить к порядку их придётся с помощью оружия. Но сейчас не девятьсот пятый и крови прольётся больше – значительно больше. И каково это вообще – стрелять по своим?
В дверь постучали. Четверо кадет принесли кровать, спросили, куда ставить. Парфёнов кивнул в сторону окна. Следом вошёл юнкер с подносом. На подносе тарелка с остывшим картофелем, кружка чая и кусок хлеба. Юнкер глянул виновато на командира батальона, мол, другого нет, поставил поднос на стол и ушёл.
– С продовольствием скверно, – констатировал Парфёнов. – От Организации кроме мороженой картошки и капусты ничего не получаем. Иногда дамы из городского благотворительного общества присылают продукты, но всё равно мало. С боеприпасами та же ситуация. Но это моя забота, твоя – учебный процесс. Опыт у тебя есть.
Толкачёв ковырнул вилкой картофелину, откусил хлеба, и только сейчас почувствовал, как сильно хочет есть. Последний раз он ел утром в поезде, «добили», как выразился Липатников, неприкосновенный запас. Хотя какой там запас, два яблока и фунт ржаных сухарей на всех. Осин пытался предложить свою долю Кате, та отказалась, и Осин покраснел, будто сделал непристойное предложение. Юноша влюблён, это очевидно. Сложно не полюбить такую барышню. Красива, образована. Лара как-то сказала, что женщины делятся на две категории: на тех, кто стремится замуж, и тех, кто хочет жить вечно. Лара максималистка, она видит только белое и чёрное, точнее, белое и красное, жизнь для неё воздух – вдохнула-выдохнула. Катя другая. Совсем другая. После неё обязательно что-то останется.
Толкачёв с сожалением посмотрел на пустую тарелку, как же быстро он съел этот невкусный картофель. Мама подавала его со сливочным маслом, а к нему сельдь, или квашеную капусту, или солёных груздей, которые каждую осень присылала из Семёновского уезда тётка. За столом всегда было по-домашнему уютно. После ужина отец заводил патефон, садился в кресло и под шершавые звуки партии мистера Икса выкуривал трубку. Потом брал газеты и уходил в спальную, а патефон и пластинки доставались им с сестрой. И вот теперь ни музыки, ни грибов, ни уюта.
– А с Ларой у тебя в самом деле всё? – спросил Парфёнов.
Он спросил это как о чём-то свершившемся бесповоротно, и Толкачёв подумал, что с Ларой действительно всё. Такие жаркие были отношения, но, видимо, жара всё испепелила. Сожгла. И боль от расставания, которая томила его все последние дни, вдруг начала отступать. Он почувствовал лёгкость; это стало неожиданностью, он улыбнулся и кивнул:
– В самом деле.
– Какой роман был.
– Всё кончается.
– Банальность.
– Увы.
– Жалеешь?
– Нет.
– Жалеешь.
– Не ехидничай. Впрочем, знаешь, Василий, почему не жалею? Сначала, видит бог, было тяжело. Я думал, наши отношения – это навсегда. Свадьба, дети, умереть в один день. Всё, как в сказке – радужно и никаких иллюзий. И когда она сошлась со своим товарищем, я решил уехать из Петербурга. Всё равно куда, лишь бы уехать. Было больно, обидно, хотелось поддержки. Я стоял на перроне – вокруг страх, суета – и вдруг я вспомнил нашу последнюю встречу, когда ты звал меня на Дон. И я решил – еду. Снова армия, снова в бой. Хоть какая-то польза. До Москвы я ехал в тамбуре. Ужасный холод, тело до сих пор как в ознобе – бьёт не переставая. Люди входят, выходят. На станциях флаги, хамство, разбитые стёкла. Ты не представляешь, Василий, как изменилась страна за последний месяц. Всего-то считанные дни, – но какие дикие перемены! Я видел, как вели на расстрел офицеров. Это было так буднично, обыкновенно, и всем вокруг не было до этого дела. А я стоял, смотрел на это… и не сказал ни слова. Понимаешь? Если бы я сказал хоть что-то, меня самого повели под таким же конвоем. Я бы не доехал…
Толкачёв поднёс руку к горлу, словно собираясь расстегнуть верхнюю пуговицу кителя, вспомнил, что на нём пиджак, сжал пальцы в кулак и несколько раз несильно стукнул по краю стола.
– Можно сослаться на случай, на судьбу, на божественное провидение, но когда я увидел в купе эту девушку… Это как восход, понимаешь? Лара будто пропала, исчезла, вернее, память о ней как будто подёрнулась дымкой. Она ещё рядом и, я думаю, какое-то время по-прежнему останется в моих мыслях. Но она уже не со мной, потому что эта девушка…
– У тебя новая пассия? Ты влюбился?
– Влюбился? Нет, это не то слово. Она мне нравится. Очень. И мне кажется, да… я думаю о ней, я слишком часто о ней думаю. Она идеальна. Уверенная, спокойная, и это спокойствие передаётся окружающим. И она знает, чего хочет. Это такая редкость для женщины. Я никогда не решусь подойти к ней. Но это меня не угнетает. Мне вполне хватает того, что я могу смотреть на неё издали, – Толкачёв уверенно качнул головой. – Да, мне этого хватает.
Парфёнов хлопнул ладонями по коленям.
– Подобным образом ты никогда ещё не выражался. Однозначно, ты влюблён. И не спорь. Ты пока сам этого не понял, но поймёшь. Скоро. Завтра. Или послезавтра. Или через неделю. У неё есть имя?
– Имя? Имя… Оно такое обыкновенное, вполне обыкновенное. Катя… Но мне так сложно его произносить. Если только не вслух…
Толкачёв посмотрел на пустой бокал, потом подошёл к окну. В свете фонарей было видно, как падает снег и как часовой, весь облепленный снежными хлопьями, ходит от подъезда к арке и обратно. По дороге двигались гружёные дровами сани. Коренастая лошадка натужно тянулась вперёд, возница шагал рядом, ухватив её под уздцы. На ум пришли строки из «Крестьянских детей»: