Греция. Лето на острове Патмос
Шрифт:
Вдруг я услышал, как в доме внизу распахнулась дверь на террасу. В потоке бившего изнутри белого света я увидел силуэт крепко сбитого Стелиоса, который вышел из дома, чтобы снова взяться за работу. Начинался новый день.
Стелиос сразу же меня заметил.
— Эй, Тома! — крикнул он, и тишина разлетелась на мелкие осколки. — Калос орисесс!
С возвращением.
Пятидесятница
Несколько позже тем же утром, после того как я скользнул обратно в теплую постель, где меня ждала сонная Даниэлла, после того как мы отпраздновали возвращение домой, занявшись любовью, после того как все проснулись и устроились на террасе позавтракать, наслаждаясь утренним солнцем, которое в июне еще согревало нас теплом, а не терзало с девяти утра испепеляющим жаром, ко мне вернулись тревожившие меня ночью мысли. Возвратились они с появлением Варвары и Стелиоса, которые, придя из церкви, угостили нас к оливой, — вкусным сладким блюдом, которое готовят на поминовение усопших.
Коливуделают из вареных пшеничных зерен, смешанных с сахарной пудрой, кунжутным семенем, миндалем, изюмом и гранатом. От этих ингредиентов исходит запах жизни и смерти, подземного мира и воскресения.
В древнегреческих обрядах пшеничное зернышко почиталось символом вечной жизни, «святым зерном» Деметры — богини плодородия и земледелия. Гранат, с другой стороны, одновременно являлся символом смерти и воскресения. Персефона, съев одно-единственное гранатовое зернышко, на треть года отправлялась в мир мертвых, тогда как на земле все чахло и гибло. Однако вместе с этим влажная красная начинка граната и обилие зерен также является символом плодородия, и Персефона, вернувшись обратно, принесла с собой и гранатовое семя, крывшееся у нее в животе.
Сегодня православные греки едят коливупо религиозным праздникам, таким как Пятидесятница, и эта трапеза в той или иной степени символизирует неразрывную связь между жизнью и смертью. Когда поминают покойных, часть коливыоставляют усопшим, чтобы они могли взять с собой в вечный путь семена бессмертия.
В Пятидесятницу, тем более в субботу, души покойных особенно тревожны, поскольку они знают, что на следующий день время воскресения, начавшееся с Чистого Четверга, подойдет к концу, и они опять окажутся в заключении в тесноте своих могил.
Быть может, именно поэтому я чувствовал ночью такое беспокойство? Может, меня посетил дух моего отца, желая предостеречь от повторения его ошибок и отговорить от рискового предприятия, а с ним была тень моей матери, которая, несмотря на то что развелась с ним давным-давно, сокрушенно качала головой и повторяла: «Видишь? Разве я тебя не предупреждала?..»
Мы сели на террасе с Варварой и Стелиосом и наверстали упущенное за два минувших года. В целом дела у них шли неплохо, но Варвару, как обычно, беспокоило сердце, которое пошаливало уже много лет, а небесно-голубые глаза медленно затягивала молочно-белая глаукома. Ей нужно было делать операцию, но для этого предстояло ехать в Афины, а это значило оставить Стелиоса одного, что не давало Варваре покоя. Стелиос отмахивался, повторяя, что вполне может позаботиться о себе сам, но было видно, что перспектива на время остаться одному сильно его тревожила, даже невзирая на то что замужняя дочка жила сразу через дорогу, всего в двухстах метрах от их дома.
Стелиоса также беспокоило и то, что он начал слабеть. Что станется с его скотиной — двумя коровами, курами, индюшками, когда он уже не сможет работать как сейчас, по пятнадцать часов в день.
Воспользовавшись возможностью, я поинтересовался, сколько ему лет. Он расплылся в улыбке, широкой, как соломенная шляпа, которую он носил сдвинув на затылок:
— Семьдесят шесть, Тома!
Варвара улыбнулась с гордостью за своего мужа. Ее волосы отливали серебром. У Стелиоса они по-прежнему оставались каштановыми, лишь кое-где виднелась проседь.
У них было четверо детей: две дочери и двое сыновей. Согласно обычаям, старшие сын и дочь жили где хотели и как хотели, а младшие, Арийр о и ее брат Ст а врос, остались на острове, чтобы заботиться о родителях. Старшие дети Теологос и Крисоула перебрались в Афины. Теологос открыл дело, связанное с производством мебели, а Крисоула вышла замуж за владельца магазинчика. В приданое ей отдали домик, который мы снимали.
Как только Ставрос подрос, Стелиос через дорогу построил Арийро домик, куда она и перебралась со своим мужем Ал екосом, владельцем маленького кафе в верхней части Ливади. Ставросу полагалось работать со Стелиосом, что он и делал с шести лет. Ему потом и должно было отойти все хозяйство.
Правда, сперва ему предстояло отслужить двадцать семь месяцев в армии, что очень печалило Варвару. Все как могли пытались ее успокоить. В тот момент отношения с Турцией и Югославией стабилизировались, угрозы войны не было — так о чем же вообще волноваться? Но мать всегда остается матерью.
Когда до нас с Даниэллой дошло страшное известие, мы только начали жить вместе. Поговаривали о взрыве на складе взрывчатых веществ. Кажется, нам об этом поведали Алекос и Арийро, когда мы сидели в кафе. Варвара еще ни о чем не знала. Стелиос не представлял, как ей об этом рассказать.
В тот вечер мы пошли домой в последних лучах уходящего дня, специально засидевшись допоздна в надежде, что не встретимся с Варварой. Мы увидели, как она сняла сушившееся на террасе белье и направилась в дом. Как всегда, она улыбнулась, помахала нам рукой и скрылась за дверью.
На следующее утро, где-то около семи часов, нас разбудил дикий, пронзительный, полный боли крик Варвары, легко преодолев закрытые ставни, за которыми мы скрывались. Казалось, он исходил из столь жутких, столь мрачных глубин души, о существовании которых узнаешь лишь в моменты таких страшных ударов судьбы. Мы застыли под одеялами, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Прошло не меньше трех часов, прежде чем мы нашли в себе мужество выйти на террасу.
Сейчас, когда Стелиос завел речь о своей ферме и тревогах о том, что станется с ней, когда он совсем одряхлеет, а Варвара смотрела на нас сделавшимися мутными от глаукомы голубыми глазами, мы знали, о чем она думает. Она думала о Ставросе и обо всем том, что они утратили с его смертью.