Грех и святость русской истории

Кожинов Вадим Валерьянович

И. Есаулов осмысляет соборность как ведущую философско-эстетическую категорию, присущую определенному типу культуры, и обнаруживает ее отражение в «Слове о законе и Благодати» митрополита Илариона, «Слове о полку Игореве», «Капитанской дочке» А.С. Пушкина, «Миргороде» и «Мертвых душах» Н.В. Гоголя, «Войне и мире» Л.Н. Толстого, «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского, «Господах Головлевых» М.Е. Салтыкова-Щедрина, рассказах «Студент» и «На святках» А.П. Чехова, творчестве И.С. Шмелева и других произведениях. Везде в своей работе исследователь стремится, применяя категорию соборности, выявить единый православный код этих произведений.

Уже сам факт появления исследования, посвященного категории соборности, знаменателен. На наш взгляд, особенно существенно то, что И. Есаулов не только обращается к осмыслению соборности, но и на практике утверждает новый подход к истории русской литературы.

Однако при всех своих неоспоримых достоинствах разбираемая работа выглядит несколько неполной, поскольку И. Есаулов, обращаясь к осмыслению соборности и анализу поэтики произведений Достоевского, даже не упоминает об исследовании Ю. Селезнева, в котором творчество писателя осмыслялось во многом с православной христианской точки зрения и где впервые в современном отечественном литературоведении появляется достаточно глубокая разработка категории соборности. То ли И. Есаулов вовсе не имел сведений о книге нашего земляка, то ли он сознательно не обращается к ней, чтобы не идти вслед за чьей бы то ни было концепцией, – мы этого не знаем. Но в любом случае мы видим факт игнорирования и умалчивания (умышленного или неумышленного) селезневской позиции, которая довольно сходна с позицией И. Есаулова.

Практически одновременно с выходом в свет книги И. Есаулова в журнале «Москва» появляется статья Ю. Сохрякова «Благодатный дух соборности» с подзаголовком «О соборном характере русского художественно-философского мышления». В назначении статьи фигурирует понятие благодати, но о ней самой, как об основе соборности, не сказано ни слова. Мысль Ю. Сохрякова скачет от соборности к общинности, от полифонического звучания русского хорового пения к полифоническому роману, от современного экологического кризиса к понятию страдания.

Настораживает уже сам подбор цитируемых Ю. Сохряковым мыслителей, на авторитетные суждения которых он ссылается (при этом, как правило, не указывая на наличие между ними серьезнейших идеологических противоречий): митрополит Иоанн, Ф.М. Достоевский, К.Н. Леонтьев, П. Сорокин, Л.Н. Толстой, Тейяр де Шарден, И.С. Тургенев, Н.С. Трубецкой, С. Беллоу, И.А. Ильин, В.Вулф, В.В. Розанов.

Пиходится констатировать, что в работе отсутствует аналитичесий подход. В статье за чужими определениями соборности, чужими мыслями о проявлении различных сторон этой категории в искусстве и жизни не ощущается какой-либо ясной позиции автора. Ю. Сохряков лишь соглашается со всеми собранными им суждениями.

Автор работы, подобно Ю. Селезневу и И. Есаулову, вводит категорию соборности в научный оборот и в связи с этим пытается осмыслить особенности ее использования не только при анализе произведений искусства, но и в государственном строительстве, а также в отечественной философии. На наш взгляд, исследователь в достаточно небольшой статье (неполных пять страниц) стремится объять необъятное. Отсюда ряд просчетов: в осмыслении соборности в русской литературе выпадает начальное звено нашей словесности – древнерусская литература, общинность и соборность у Сохрякова – понятия взаимозаменяемые, а истоки соборного начала кроются в русской способности «примирительного взгляда на чужое» (Достоевский). Помимо этого, некоторые важнейшие положения статьи не прояснены. Например, хотелось бы знать, что стоит за словами: «соборность оказывалась формообразующим фактором» в русской иконописи, храмовом строительстве, хоровом пении и полифонических романах Достоевского и почему в статье отсутствует осмысление важнейшего понятия благодати, которое звучит в заголовке?

С 1996 по 2000 год М.М. Дунаев выпускает в свет шеститомник «Православие и русская литература», в котором сделана попытка дать систематизированное религиозное осмысление особенностей развития отечественной словесности начиная с XVII века и кончая второй половиной XX века. Конечно, подобный подход к русской литературе немыслим без обращения к категории соборности. М. Дунаев, анализируя повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба», определяет онтологическую суть соборности и утверждает: «Православие… связано с понятием соборности, противоположным западническому индивидуализму и эгоцентризму». В связи с этим «товарищество», показанное в гоголевском «Тарасе Бульбе», М. Дунаев, вслед за И. Есауловым, понимает как своего рода «низшую ступень» соборности, для которой свойственно совпадение сверхличного долга и свободного самоопределения героев.

М. Дунаев при анализе «Господ Головлевых» Салтыкова-Щедрина и «Преступления и наказания» Достоевского говорит о том, что изображение человеческой жизни в этих произведениях связывается с проблемой соборного единения мира. В «Преступлении и наказании», по мнению исследователя, действия человека, направленные на самоутверждение и самообособление, способствуют

распаду «соборной целостности человечества, которая дробится усилиями гордыни, распадается на элементарные частицы-индивидуумы». Стремление возвыситься над окружающими, «страдания гордыни» рождаются из понимания жизни, основанного на принципах гуманизма. А человеку, пребывающему в истинной вере, подобные страдания не грозят: «Он пребывает в звании, в котором призван, – и что там ни происходит вокруг, кто ни возвышается, ни возвеличивается, твердому верою все нипочем. Он знает: любовь создателя равно разливается на всех».

При анализе «Войны и мира» Л. Толстого М. Дунаев дает определение соборности, которая «есть неслиянное единство самостоятельных личностей в любви к Творцу и друг к другу как к Его Творению, несущему в себе Его образ». При этом исследователь поясняет, что любовь действует на основе Благодати и может осуществлять себя единственно в Церкви как мистическом теле Христовом. М. Дунаев опровергает суждения И. Есаулова о наличии категории соборности в толстовском повествовании, утверждая отсутствие подлинной Благодати и евангельской любви в идеале человеческого бытия, выраженном в эпосе. По словам исследователя, соборность есть там, где любовь достигает евангельской высоты. Если этого нет, то «соборности нечем быть скрепленной». Здесь же М. Дунаев обращает внимание на необходимость пристально всматриваться в религиозные идеалы, выраженные в произведениях писателя, и соотносить их с православным христианским пониманием мира, так как «понятия о соборности вообще не может существовать вне догмата о Пресвятой Троице, в Которой соборность только и может обретать свои свойства и основу своего бытия». В связи с этим исследователь обнажает ложность толстовского истолкования христианства, проявляющуюся по многим наиболее важным вопросам (например, понятие спасения).

В целом позиция М. Дунаева в осмыслении категории соборности достаточно взвешенна и продуманна. Единственное, с чем трудно согласиться, – это количественный подход в определении религиозной основы художественного произведения, который изредка проскальзывает в работе. Например: «О Троице же в «Войне и мире» умалчивается, кроме одного места с масонским рассуждением…».

В статьях В. Кожинова 70 – 80-х годов можно найти первичные подходы к осмыслению сущностных сторон категории соборности. В 1970 году в работе «Величие писателя», посвященной произведениям Ф. Достоевского, критик, особенно пристально анализируя роман «Преступление и наказание», говорит, что герои Достоевского «постоянно действуют и сознают себя перед лицом целого мира, а их проблемы оказываются в конечном счете всечеловеческими». В. Кожинов обозначает эту особенность поведения героев как обращенность ко всему миру, соотнесенность с целым миром, с человечеством. Осмысляя художественный мир произведений Достоевского еще до появления работ Ю. Селезнева, В. Кожинов отмечает стремление писателя изобразить поступки героев в соотнесении со всем миром и весь мир сопрягать с происходящим в романе. Заканчивая статью, исследователь приходит к выводу, что искусство Достоевского дает основу для решения мировых трагических противоречий. Эта основа – в личной ответственности человека перед миром и ответственности мира перед ним: «Если чувство единства с целым миром есть – значит, разрешение всех противоречий возможно».

Спустя десятилетие, создавая «заметки о духовном своебразии России» и определяя в них основные черты русской литературы, в статье «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» (1980) критик выделяет «всемирность» и «всечеловечность» – те качества, которые несут в себе произведения отечественной словесности, и в первую очередь произведения Достоевского. Здесь же он справедливо указывает на «Слово о законе и Благодати» как на первое произведение нашей литературы, где впервые выразилась русская идея всечеловечности. Исследователь вплотную подступает к выражению одной из важнейших черт соборности, воплотившейся в русской литературе и заложенной в корне этого слова, – духовному единению людей. В. Кожинов обращает внимание не только на стремление персонажей из произведений классиков русской словесности совершать свои поступки, как бы соотнося их со всем миром, но и на то, что от общего, единого по своей духовной природе мира герой может отпасть, отделиться. Например, Раскольников «отрезал себя, как ножницами» от всех убийством старухи-процентщицы и ее сестры. Так герой отпал от человеческого единства, и ему предстоит пройти долгий путь, прежде чем он вновь обретет эту важнейшую связь с людьми, которая и есть живое проявление соборности. (Здесь, на наш взгляд, важно отметить то, о чем не сказано у Кожинова: обретение утраченной связи с людьми идет прежде всего через обращение к Евангелию, через постижение Христовых заповедей.)