Грех жаловаться
Шрифт:
Наташа оставила машину у кладбищенских ворот и огляделась. Дождь кончился, но капало с деревьев, попало и на нее. Стоял влажный июньский день, пахло мокрой зеленью, кругом не было ни души. Раздиравшая ее радость становилась нестерпимой, не оставляла зазора между собой и Наташей.
В конце кладбищенской аллеи она увидела Георгия Александровича – того самого, старого их педагога, – он шел ей навстречу. Подойдя ближе, Наташа наконец разглядела – это вовсе был не Георгий Александрович, а незнакомый старичок – худенький, чисто одетый. Он остановился и, кажется, готовился приветствовать Наташу. Она подошла к старичку вплотную, посмотрела ему в глаза, взяла его руку – сухую и прохладную – в свою и положила себе на живот. Не узнавая
Уроки музыки
Депрессия или просто грусть – пойди разбери, – на душе было скверно. Плюнуть на них, забыть, да вот, не выходит. Так, с выпотрошенным нутром, Женя приплелся в «Мелодию». Здесь он бывал много чаще, чем в церкви: сидел подолгу, слушал пластинки, покупал их.
Прошел через отдел эстрады: Вальс начинается, дайте сударынярууу-ку /И-раз-два, три-раз-два, три-раз-два, три-раз-два, три. Чудный вальсок – с сильной долей на три. От бодреньких голосов стало еще гаже – как от встреченной сегодня вывески «Стерео-бульонная». Так похабно и должна закончиться советская власть – сползти плевком по стене. И не жалко ее, но тревожно, особенно теперь, без компании, без Гриши. Женя взял Мендельсона – играл один из их профессоров-пианистов, – кивнул продавщице, надел наушники, стал слушать.
Забыть предстояло вот что. С недавних пор он близко сошелся с Гришей и его друзьями – Борей, Шурочкой Бобровник, обоими Мариками. Все были евреями и все хотели уехать, оттого и жили словно школьники, оставленные на второй год. Или как в поезде – просыпались, засыпали, вступали в интрижки, ссорились, мирились, ждали. Милые ребята, самые милые из всех, кого он знал.
Потом они, разумеется, уедут, и Гриша превратится в Цви, а его отец Владимир Маркович – в Зеева. Зеев – волк, но какой из него волк? Когда-то – несмелый еврейский мальчик, говорил сальности и краснел, потом подал на отъезд, и ему отказали. В этом и состояла сила системы, ее смысл: права уехать нет ни у кого. Вокруг Владимира Марковича собралась компания борцов с режимом, у них дома Женя впервые увидел иностранцев, они и пахли по-особенному – после он уже нигде не встречал этого запаха, даже в Европе. Хозяин дома отрастил бороду и стал настоящим генералом. Его несколько раз сажали, не очень надолго, но и одного дня в тюрьме Женя не мог себе представить. У Владимира Марковича таких дней было много, и он выдержал.
А Гриша брал уроки музыки. Два года назад он пришел в институт, на педпрактику, найти себе учителя среди студентов, и, когда делили учеников, Женя взял его себе. Считалось, что там, в лучшей жизни, Гриша будет математиком. Чтобы не посадили, работал лаборантом у папиных друзей, ничего, в сущности, не делал. От армии спасала болезнь почек – мнимая, им многие рады были помочь. Занимались они с Женей раз или два в неделю, каждые полгода экзамен в институте – вот и все уроки. Гриша рвался играть Шопена. «Ты как моя мама, – смеялся Женя. – До Шопена – старая музыка, после – новая, а собственно музыка – это Шопен». На экзаменах играл ужасно – волновался, да и данных не было.
Сблизились быстро: два-три имени, цитаты – из Гумилева, из «Ивана Денисовича» – и ты свой. Женя был по антисоветской части не очень развит, но хотел нравиться. Выручала музыка, он хорошо играл по слуху. «Опять блямкать на пианине, – ныл Женя, когда все собирались. – Я у вас как жидок Лямшин». – «Скорее, как еврей на мехмате, – улыбался Марк, у него были белые зубы. Марк учился в мединституте, думал получить диплом и отвалить. – Должен же быть среди нас хоть один гой». Славно ему с ними было до вчерашнего дня, свободно, весело.
Женя все слушал «Песни без слов». Хорошо играл профессор, хоть и несовершенно. «Софроницкий для бедных» – как несправедливо! И почему людям нравятся одни отличники? Скучно же будет, когда все заиграют громко и качественно. Надо показаться ему, Женя сумеет понравиться, профессор тоже – как это называется? – шлемазл.
Дослушал первую часть, снял наушники. В соседнем зале пел Окуджава: Моцарт на старенькой скрипке играет… Что за старенькая скрипка, б/у? – Страдивари, Гварнери? Женя прислушался: Не оставляйте стараний, маэстро, /Не убирайте ладони со лба. Еще лучше – играть с ладонями на лбу.
Откуда у Вали любовь к дешевке? «Я бы тебя в разведку не взял», – во как. Никто бы его, Женю, не взял в разведку, одни разведчики кругом: ходят с тяжестями, жгут костры, то гульба, то пальба – этому виду искусства нужна обстановочка. Вот ведь привлекает их все такое квадратненькое, удовлетворяет ожидания – субдоминанта, доминанта, тоника. И-раз-два-три… Валя, тут не «нравится» – «не нравится», это просто плохо. Ладно, Бог с ним, с Валей, – надо кое с чем еще разобраться.
Долго искал – так и есть, «Влтава». Вспомнил: ребята сосредоточенно, молитвенно слушали гимн – Еще не потеряна наша надежда, / Надежда, которой две тысячи лет… Чуть различается ритм, но, конечно, одно и то же. Он их расстроил своим Сметаной, про музыку с Женей не спорили. Ладно, что уж теперь.
Гриша много чего дал почитать – Орвелла, например, «Архипелаг», «Доктора Живаго». Пастернак был, впрочем, под подозрением. Еще не любили Гоголя и, разумеется, Достоевского. «Разве вся христианская культура не была антисемитской?» – спросит Женю много позже жена. Она побывает в Израиле со своим оркестром, встретит кое-кого из его прошлой жизни: так, ничего особенного, ругают религиозных евреев, едят свинину напоказ, неинтересно. У них в Юрмале были такие – днями на пляже, не раздеваясь, играли в преферанс. Ну нет, эти, конечно, лучше, Гриша вообще замечательный – хорошо, примем без доказательств. Владимир Маркович, теперь уже Зеев, сбреет бороду, снова станет ироничным, будет много работать – по двенадцать часов в день – кибернетика, информатика. Владимир Маркович, зачем, зачем столько работать? – Ну так, чтобы влиять. «Очень советские люди, – скажет она Жене. – Даже забавно, как с подростками, многое приходится опускать».
А пока что отношение к религии было хорошее – как ко всему антисоветскому. Лишь бы только средство не становилось целью – посмотрите на Яшу-математика. В семидесятые этот самый Яша примыкал к взрослой части компании, потом стал христианином, постился, молился – до того, что уехал в Израиль евреев крестить. Стал священником – видали? Вот уж шлемазл, так шлемазл! Не должен еврей надевать крест после всего, что христиане нам сделали. «Что за антисемитизм такой? – пошутил Женя. – Почему еврею нельзя?» Ответил Владимир Маркович: «Понимаете, Женя, катастрофа евреев в двадцатом веке – это прежде всего крах христианской цивилизации, и пока этот факт не будет хотя бы понят…» – да, убедительно.
Уроки музыки проходили следующим образом: Женя устраивался на Гришином диване, слушал, что тот ему принес, иногда с закрытыми глазами, хвалил, потом они ставили Софроницкого. Или Женя сам играл, говорил нараспев, стараясь попасть в долю, как все музыканты. Да, Гриши, его бескорыстного желания играть на рояле – с негодными средствами, конечно, но все равно – будет не хватать.
Их отпустили, вдруг, всех сразу. Не уезжал только Марк, будущий врач. Незаметно уехал Боря, уезжала Шурочка, а жалко – она симпатичная, и у них с Женей был бессловесный роман – так она поглядывала на него, особенно за пианино, и штаны ее в обтяжку – глубокое впечатление, уезжал и маленький Марик. Всех провожали.