Грех
Шрифт:
Один. Я думал, что человек может быть один. Теперь мне хочется бежать из дома, теперь я на грани помешательства. Я бегу, чтобы быть поближе к людям. Как это здорово, когда тебя толкают, как хорошо оказаться в злой, потной, нетерпеливой толпе. Ах, я с вами, я ваш навсегда. Все, что вы со мной сделаете, будет нас объединять. Зло и добро. Только не бросайте меня одного. Я был заносчив и глуп. И вот сижу у себя в комнате и жду. Я страшно тоскую по живому человеку. Жду его прихода. Каждый звук голоса во дворе, каждый стук на лестнице заставляет чаще биться мое сердце. Я замираю,
Пусть бы пришел наконец тот невысокий щуплый неряха, у которого дурно пахнет изо рта. Ни новые страны, ни звезды, ни горные вершины не приветствовал бы я с таким восторгом, как его появление. Именно его я жду в этот осенний день через три года после окончания Второй мировой войны.
Не надо мне ни Бога, ни золота, ни славы. Человек, который соблаговолит меня навестить, не обязан быть Сократом, Эйнштейном, Наполеоном… Только бы он сдержал слово, этот мой товарищ — стареющий, разуверившийся, озлобленный, провонявший пивом и заношенной одеждой. Мы сядем за стол, закурим отвратительные сигареты и начнем в который раз делиться друг с другом своими убогими истинами, злословить, сплетничать и жаловаться. Он поведает мне о том, какой он смелый, отзывчивый, благородный и талантливый, насколько он не чета остальным нашим знакомым. Он и не догадается, как я ему благодарен за то, что он ко мне зашел. Он никогда не узнает, что я смотрю на него, как на прекрасного бога, своего творца, спасителя и благодетеля. Я любуюсь им с тайной радостью, я благодарен ему за то, что он сидит у меня за столом, что он существует.
Но он все не идет.
Он не знает, что нужен мне как глоток воздуха или воды, как пища и свет.
Если б он знал, он бы пришел.
Часов одиннадцать вечера, холодно, пусто. Я сижу в кругу света от электрической лампочки, за окном темень. Я запираю дверь на ключ, медленно спускаюсь по лестнице. Останавливаюсь. Вслушиваюсь.
ТЕРПИМОСТЬ
(перевод Е. Барзовой и Г. Мурадян)
4 мая 1958 года я сидел в вагоне-ресторане скорого поезда. Робкие солнечные лучи падали на поля и, проходя сквозь оконные стекла, согревали мне лицо. В том году март и апрель выдались настолько холодными, что на деревьях померзли почки и птицы погибали в лесах. Сельских жителей и харцеров призывали по радио разгребать снег и подкармливать куропаток. Зелень на полях была хилая, словно измученная сражениями с тяжелой зимой.
Вошли две молодые девушки, сели за соседний столик. У одной — прямой нос и красивые полные губы. В их голосах было что-то от птичьего щебета. Лучше, наверное, просто слушать звучание, не разбирая слов, — скорее всего, они болтают о пустяках. Я просмотрел меню, выбрал обед. К столику подошла пожилая седая женщина:
— Это место свободно?
— Свободно.
Она пристроила на вешалку полиэтиленовый дождевик, сняла пальто и осталась в шерстяной кофте. Плотная, широкоплечая. Лет за шестьдесят. Румяное продолговатое лицо. Курносый нос, глаза — то ли серые, то ли голубые. Брови светлые. Ее пышущая здоровьем внешность вызвала во мне неприязнь. Невыразительные глаза наводили на подозрения. Слишком уж она довольна жизнью.
Подошел официант с подносом.
— Дайте мне это яичко.
Официант поставил перед ней хлеб, масло, яйцо под майонезом. Ела она быстро. Вскоре подошел другой официант:
— Салатику не желаете?
Женщина посмотрела на поднос:
— А какой салат?
— С селедочкой.
— Давайте селедочный. А он свежий?
— Свежий.
— Ну тогда дайте порцию.
Одна из девушек стрельнула глазами в нашу сторону и насмешливо улыбнулась. Я смотрел на лицо соседки, разрумянившееся еще пуще. «Как она жрет, — подумал я. — Из той категории людей, которые после определенного возраста только жуют и переваривают пищу. Страшно. Эти сонные глазки, тусклые, неподвижные, словно зерна. Глаза пресмыкающегося. Такие бывают у черепах, крокодилов. Застывший безжалостный взгляд. Взгляд из иной эпохи. Эпохи, не знавшей Иисуса, Ганди, Шекспира. Здесь сидит прожорливый древний реликт».
Я еще раз просмотрел меню.
— Мне комплексный обед.
— С телятинкой или с котлетой?
— С котлетой.
— Пожалуйста.
Официант ушел.
Женщина доела салат.
— Уф, наелась, — сказала она. — Я жуть какая голодная была. Просто терпежу никакого. Я когда голодная, прямо даже не знаю, что со мной творится. Теперь получше.
— Рад за вас.
— Такой уж у меня характер. Как поем, сразу хорошо делается.
— Вам повезло, что вы в вагоне-ресторане. Но это плохое свойство, порой можно попасть в ситуацию, когда приходится голодать.
— Салаты у них превосходные, свежайшие. Да, надо сказать, они стараются.
— Пожалуй…
— А теперь посмотрим-ка, что у них на обед.
«Прорва ненасытная!»
— Что там у вас на обед? — остановила она официанта.
— Телятинка с овощами и картофельным пюре, щавелевый суп, компот. Есть еще обед со шницелем…
— Хм, а что за телятинка?
— Телячье жаркое, почечная часть, очень вкусно.
— Что ж, попробуем вашу телятинку… А гарнир к ней какой?
— Зеленая фасоль.
— А еще что?
— Только фасоль.
— Ладно, несите обед с телятиной, посмотрим. Только, уж будьте добры, без картошки. Можно со свеклой.
Официант удалился, но женщина продолжала говорить ему вслед:
— Не могу я картошку есть.
— Вам нельзя картофель?
— И нельзя, и не люблю.
— Вам, наверное, крахмал вреден. Из-за давления.
— Да, да.
Девушки щебетали. В их голосах, приглушенно долетавших до меня, звенели голоса птиц. Чистые. Сами по себе наполненные радостью бытия.
Я присмотрелся к женщине.
«Картошку ей нельзя. Как эти чудища о себе заботятся. Бдят над старыми телесами, будто верные цепные псы. Она, видимо, какая-нибудь мелкая спекулянтка. Конечно, дерет с народа три шкуры. Получает посылки из-за рубежа. Ругает правительство. Будет есть без передышки несколько часов кряду».
— Теперь я довольна. Как наполню желудок, сразу хорошо делается.
Я приветливо улыбнулся ей, словно большому животному.
Официант поставил перед нами тарелки с супом.