Грехи отцов. Том 1
Шрифт:
Это была большая ошибка. Мне не следовало говорить заведомую ложь. Во время возникшей паузы я увидел, как Алисия в замешательстве уставилась на недогоревшее полено в камине, мои руки сжались в кулаки, и я спрятал их за спиной.
— Ну, — произнес Сэм, чувствуя, что необходимо как-то разрядить обстановку. — Если ты уверен...
— Какого черта, Сэм, я тут абсолютно ни причем! Я только дедушка, о чем Алисия не устает мне напоминать!
Еще одна ошибка. Мои слова прозвучали злобно и ревниво. От напряжения у меня появилась испарина. Надо было срочно перевести все в шутку.
— Я себя чувствую столетним стариком! Пожалуй, я пойду в спальню и попробую омолодиться. Не бери в голову, Сэм, а, ты, Алисия, закажи ему еще выпить.
Я вышел из комнаты,
— О, черт, — говорил Сэм, — кажется, он расстроился? А мне казалось, что все идет нормально.
— Я советую тебе пока не настаивать на Поле Корнелиусе, а то испортишь все еще больше.
Я тихо отошел.
Поднявшись наверх, я отпустил слугу, сел на кровать и с трудом разжал кулаки. Я не мог понять, почему я так плохо справился с ситуацией. Вероятно, я был очень расстроен. Но почему? Я попытался проанализировать свое поведение. Всегда возникали проблемы, которые могли бы меня действительно огорчить. Я ненавидел их за то, что они считали меня неврастеником, человеком, с которым надо обращаться как с маленьким ребенком, хотя я прекрасно владел собой. Вот уже шестнадцать лет я знал, что у меня не будет сына — шестнадцать лет семь месяцев и пять дней, — и если я жил с этим несчастливым фактом уже шестнадцать лет, то почему это должно беспокоить меня сейчас? Конечно, мне хотелось бы иметь сына, но, как говорила моя мама, вернувшись в Веллетрию, нельзя иметь все на свете, а поскольку у меня было почти все, разве я мог жаловаться. Я и не жаловался, но Алисия всячески пыталась внушить мне, будто я страдаю. Естественно, мне было жалко Алисию, так как она хотела еще иметь детей, но у нее уже были два мальчика, а теперь я дал ей еще и дочь, так что жалеть ей было не о чем. У меня не было чувства вины, когда мы жили вместе одной большой семьей. И почему оно должно было быть? Я вообще не верил в существование этого чувства. Ощущение вины — это для малодушных неврастеников, которые не могут справиться с жизнью. Бог сдает нам карты, а дальше уже каждый играет как умеет.
Шестнадцать лет семь месяцев и пять дней. Звучит как тюремный срок. Седьмое сентября 1933 года, синее небо было подернуто дымкой... Именно тогда кончились мои мечты о большой семье, мои прекрасные взаимоотношения с женой, мое преклонение перед Полом, который заполнил пустоту, образовавшуюся после смерти отца, которого я почти не помнил, — и даже замужество моей сестры подходило к концу, и я оставался один на один с моим зятем, этим сукиным сыном Стивом Салливеном...
Стоя под душем, я вспомнил, что уже принимал его, совсем недавно. Должно быть, я потерял контроль над собой. Интересно, что означал этот повторный душ? Еще один обряд очищения? Возможно, я пытался смыть с себя память об этой ужасной сцене в золотой комнате. Под душем у меня всегда рождались чистые и светлые мысли.
Надев пижаму, я залез в постель, и стоило мне взять в руки книгу, как я услышал скрип двери. Я тут же выключил свет и притворился спящим.
Если бы она поняла, что я сплю, она могла бы лечь ко мне в постель и положить мою руку себе на низ живота. Она делала так раньше, когда жалела меня, и позднее, когда я был импотентом, ей было так жалко меня, что она отказывалась от моих предложений заниматься любовью менее традиционным способом. Она знала, что мне не нравится такая практика, и, без сомнения, полагала, что это очень трогательно с моей стороны предлагать нечто, что мне не нравилось, только лишь ради ее удовольствия. Наша сексуальная связь оборвалась. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, каким я был сукиным сыном, пытаясь из собственного эгоизма воскресить наше счастливое прошлое, но однажды я понял, как она страдает, и положил этому конец.
Я сделал бы для Алисии все, абсолютно все. Когда я впервые понял, что у нас не будет детей, я предложил ей развод, но она предпочла остаться со мной — и не только потому, что я был богат; у Алисии было состояние и наследуемое положение в нью-йоркском обществе. Это удивительно, что красивая женщина предпочла остаться со мной при столь неблагоприятных обстоятельствах, полагая, что я единственный мужчина, способный составить ее счастье. И не было ничего удивительного в том, что я употребил все свое влияние и власть, чтобы сделать ее счастливой. Она хотела, чтобы я полюбил ее сыновей; я сделал все возможное, чтобы относиться к ним, как к своим собственным. Она не любила благотворительность, и я постарался, чтобы ее не касалась эта сторона моей деятельности. Она была достойна самого лучшего дома, какой я мог ей предложить, и я сохранил дом Пола на Пятой авеню, хотя и не любил его. Она желала прекратить наши сексуальные отношения, и я прекратил их. Если бы она потребовала развод, я бы нашел в себе силы осуществить и это, хотя совершенно не представляю, как бы я жил без нее. Я даже предлагал ей завести себе любовника, поскольку считал, что лучше быть покладистым мужем, чем брошенным. Я любил ее. Я хотел ее больше, чем какую-либо другую женщину на свете, и когда я легко, без каких-либо усилий занимался любовью с Терезой, моя импотенция по отношению к жене казалась своего рода приговором — шестнадцать лет семь месяцев и пять дней тюремного заключения в полицейском государстве, где пытки узаконены, а правосудия не существует. Каждый день я просыпался с мыслью: «С меня достаточно! Позволь мне уйти!», и каждый день мой безликий тюремщик напоминал мне, что он выбросил ключ от моей камеры. Тот, кто тасует карты жизни, сдал мне туз пик, чтобы разрушить мой бубновый королевский флеш, и иногда мне казалось, что эта черная карта будет похоронена вместе со мной в могиле.
Луч света за дверью, который связывал наши спальни, исчез, но ничего не произошло. Я лежал один в темноте.
Я опять очутился в городском автобусе, на этот раз это был пустой автобус без водителя, и одиночество ощущалось еще более болезненно, чем я мог себе представить.
Встав с постели, я приоткрыл дверь и прислушался. Тишина. Терзаясь сомнениями, я отошел от двери и попытался проанализировать ситуацию. Мог ли я постучать к ней? Нет, я не мог и мечтать об этом. Может быть, стоит честно и прямо спросить ее, не возражает ли она, если я прилягу рядом и возьму ее за руку? Нет. Она тут же подумает: бедный Корнелиус, он опять не может, пожалуй побалую его, ведь он такой несчастный. А вся ирония заключалась в том, что я не был бедным Корнелиусом. Я был богатым, удачливым, могущественным Корнелиусом, имеющим любовницу, каждый вечер говорившую мне, как я хорош в постели. Так что, если я и был неудачником, то только в воображении Алисии. Но поскольку она полагала, что я неудачник, то я и был им. Все эти беспомощные люди, которые тратят свое состояние на психиатров, могли бы попытаться проанализировать свои поступки самостоятельно. Тем самым они сохранили бы кучу денег. Я не верил в психиатров — это развлечение для женщин и придурков.
Я опять вернулся в спальню. Мысль о придурках напомнила мне о Кевине, а мысль о Кевине, в свою очередь, навела на размышления о том, как мало осталось людей, с которыми я мог бы поговорить. С тех пор как я унаследовал деньги Пола, я не мог уже и мечтать о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своими сокровенными мыслями. Исключение составляли те немногие люди, которым я доверял.
Я доверял своей сестре, но мы не виделись уже многие годы, практически с того момента, как она вернулась после войны в Веллетрию. Я доверял Сильвии, которая всегда восхищала меня, но она жила в трех тысячах миль отсюда. Моя мать умерла в 1929 году. Отчим, которого я никогда не любил, тоже умер. Мой отец, фермер из Огайо, на которого, говорят, я похож, умер, когда мне было четыре года. Даже Пол, мой великий дядя, упомянувший меня в своем завещании, ушел от нас двадцать четыре года тому назад, да и он не уделял мне много внимания. Я с болью вспоминал о его безразличии. Я создал культ по отношению к памяти Пола, но никому и в голову не могло прийти, что я ненавидел его за это безразличие, которое, если бы он остался жив, могло перерасти в активную неприязнь.
Несмотря на антипатию, Пол оставил мне все, что я хотел, и поэтому, вероятно, это было правильно — уважать его память. Конечно, очень выгодно быть протеже Ван Зейла: разве я смог бы достичь таких вершин без помощи Пола? В противном случае это заняло бы у меня гораздо больше времени. Защита Пола обеспечивала мне лидерство на пути к власти, хотя теперь это не имеет значения, так как с тех пор прошло слишком много времени. В данный момент существенным было то, что Пол умер и помочь мне было некому.
Кроме членов моей семьи, у меня было трое близких друзей, которые знали меня, когда я был убогим, никому не нужным Корнелиусом Блэккетом из Веллетрии, штат Огайо. Сэм... я уже не был уверен на сто процентов, что доверяю ему. Кевин развлекал меня, но я никогда не относился серьезно к гомосексуалистам. Джейк... да, пожалуй, Джейку я доверял. У него были те же деловые проблемы, и образ жизни соответствовал моему. Пожалуй, Джейк был единственным верным другом, который у меня остался, но мы никогда не обсуждали личные проблемы. Мы беседовали о финансах, политике и искусстве, но никогда о наших семьях, и я знаю почему. Что может сказать человек, любящий свою жену и верящий в святость семейных уз, человеку, который уже многие годы не спит со своей женой и в то же время не пропускает мимо ни одной юбки. Я никогда не критиковал Джейка, я не имел морального права критиковать его после того, как завел интрижку с Терезой, но разница в наших семейных отношениях создавала между нами некий невидимый барьер.