Шрифт:
Гуманиториум
Варламовой и раньше снились дурацкие сны, но сегодняшний побил всех конкурентов в номинации «Бред года». Всё. Хватит. И так сердце не на месте.
Может? Стоит? Подумать? О другой? Работе?
Нет.
Нет?
Нет. Сейчас бросить Патча?! Ну уж…
– Нинк, ты чего вскочила ни свет, ни заря? – Лёша, посмотрев время, вернул телефон на тумбочку, сладко потянулся и отвернулся к стенке. – Ещё шести нет… Сегодня ж эта… суббота… ауы…
– Что, Лёшик? – Нина не расслышала, что прозвучало за «ауы».
Однако муж уже сладко посапывал.
Голова почти не болела, но варить кофе в турке было лень. Заряжать машину тоже. Пока закипал чайник, Варламова сыпанула в чашку две ложки молотого, кинула туда же кубик рафинада из неаккуратно порванной коробки и, не сходя с места, пошарила рукой в холодильнике. Словно фокусник, выудила на свет божий баночку обезжиренного йогурта. С отвращением взглянув на пару тощих подсохших кусков хлеба, замотанных в мятый целлофановый пакет, перевела взгляд на занавески. Хлеб выкидывать не стоит – Лёшка проснётся, есть захочет. Пусть хотя б на бутерброды ему будет. А шторы пора стирать. Срочно. Или, ещё лучше, купить другие. Новый год на носу.
Плеснув в чашечку кипятку, Нина лениво разболтала содержимое и наконец-то уселась на табурет.
Сон… Доработалась, называется. Вот к чему это?
Лабораторный любимец – условно говорящий скворец Мичурин – сидит на ветке раскидистой липы, той самой, что, должно быть, уже сто лет растёт прямо напротив балкона. И держит в зубах… тьфу ты! В клюве – конечно же, в клюве, – какие у птицы зубы?! Сигарету. Прикуренную. Но изумляет, как ни странно, совсем не это. Подумаешь, курит. Всякое, в конце концов, бывает. Интересно, как он вытащит её изо… из клюва, чтобы выпустить дым? Словно услышав Нинины мысли, Мичурин поднимает правую лапку, тянется ею за почти истлевшим хабариком, но, не удержав равновесия, тут же соскальзывает с ветки. И вполне ожидаемо шлёпается в сугроб. Дурачок…
Беспардонно прервав вялые размышления, запиликал телефон.
В четверть седьмого? Кому это я понадобилась в выходной? Да ещё в такую рань… Казаринову? Нет, не ему. Номер незнакомый.
Положив ложечку с йогуртом обратно в пластмасску, Варламова вытерла салфеткой неосторожную капельку на руке и коснулась высветившейся зеленью иконки. «Ответить».
– Алло?
– Нин Витальна?
– Угу, я… вроде, – вздохнув, кивнула хоть и нелепо искажённому, но всё ж, похоже, собственному отражению в чайнике.
– П-простите, что в такое время, – (голос испуганный, женский), – это Света, практикант.
– Доброго утра, Света-практикант. Что-то случилось? – Варламова неожиданно шумно хлюпнула кофием. Чёрт! Язык обожгла…
– С-случилось, Нин Витальна, – чуть запнувшись, ответила девчонка. И тоже хлюпнула. Носом. Она что, плачет?
– Свет, ну говорите уже, – встревожено потребовала Варламова. – Что там у вас?
– Евгень Ваныча на скорой у-увезли, – шмыгнув, проговорила практикантка. – Вы б не могли приехать? Я тут совсем одна. Всех обзваниваю, никто не отвечает… Вот, только вы…
– А что с Казариновым? – у Нины нехорошо засосало под ложечкой.
Шеф накануне выглядел неважно. Мягко говоря. Ещё бы, такое происшествие.
– Сказали, сердце, – ответила Света. – Я чай ему сделала, вошла в мониторную, а он… он на полу лежит… Без сознания… Хрипит только. Врач из скорой… из скорой… врач… Возможно, инфаркт. Но точный диагноз поставят только в стационаре, сказали… Приезжайте, а? Пожалуйста… Мне… мне тут как-то…
– Уже одеваюсь, – Варламова, резко поднявшись из-за стола, опрокинула чашку.
Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!
Горячий сладкий кофе разлился по клеёнчатой скатерти мерзкой лужей. Вот зарраза! Надо ж ещё умыться, потом макияж…
Слава Богу, до здания лабораторного комплекса, где расположен Гуманиториум, ехать не надо. Всего-то пара кварталов от дома. Иначе – труба. Минус тридцать на улице. Только двигатель прогревать четверть часа. Жуть.
«Гуманиториум» – древняя, как мир, казариновская шутка, удачно трансформировавшаяся в официальное название. Великолепно оснащённая лаборатория в здании бывшего НИКа. Полтора десятка комнат, где ведутся наблюдения за «особо продвинутыми» приматами. На первом этаже в левом крыле. Отдельный вход. Удобно. Иначе, пока доберёшься через проходную по всем коридорам, с ума сойдёшь. Комплекс огромен. Не телецентр в Останкино, конечно, но тоже впечатляет. И размерами, и кретинизмом внутренней архитектуры.
Света открыла сразу после звонка. Будто ждала прямо за дверью. Может, и ждала? А, не важно! Приснопамятный скворец Мичурин, досель дремавший на специально для него подвешенных над вахтенным столом качельках, встрепенулся, приняв грудью волну морозного воздуха.
– Здравствуйте, Светлана. Фьють, Мичурин!
– Фьють, Вар-вар-лам, – весело прокаркал птах, взмахнул крыльями и уже через секунду сидел на Нинином плече.
– А ну-к, кыш, Мича! Дай, разденусь, – Нина лёгким щелбаном по клюву согнала скворца и, стягивая с плеч дублёнку, обратилась к практикантке: – Свет, скажите, Казаринова давно увезли? И, да… Повторите, где вы его нашли? По телефону не расслышала.
– Минут сорок уже, – снова шмыгнула носом девушка. Всё никак не могла успокоиться. – Он с вечера в дальней мониторной сидел, за серыми наблюдал.
– За серыми? – переспросила Варламова. – Так и думала.
– Что-то его сильно беспокоило…
Света отошла к столу, включила настольную лампу. Подняла журнал.
– Думала, Евгень Ваныч какие-то записи оставил… Нет, не оставил… Вот, смотрите.
– Верю вам на слово, – покачала головой Нина. – Слушайте, а Патча с Джумбо вчера не расселили?
– Нет, – робко улыбнувшись, пожала плечами практикантка. – По-моему, нет. Меня Евгень Ваныч вообще просил в отсеки не соваться… А я вот… чай ему… А он… на полу… вот…
– Ладно, Света, – перебила Варламова. Она, уже в халате и туфлях, поглаживала вновь переместившегося на своё плечо Мичурина, – давайте поступим так: я сейчас схожу к серым, а вы, пожалуйста, останьтесь здесь. На телефоне. Вдруг кто звонить будет. Во сколько, говорите, Казаринова в добром здравии в последний раз видели?