Грешники и святые
Шрифт:
— Вы, наверное, проголодались, виконт! — воскликнула она. — Позвольте проводить вас к столу.
— Вы так гостеприимны, госпожа де Солари!
— Ах, ну что вы! — кокетничала мачеха, пряча зубы. — Обещаю, через несколько минут вам подадут любимый паштет!
— Такое внимание к моим вкусам!
Нежная невеста, то бишь я, благоразумно молчала. Отец Реми после речи о любви к различным тварям с любопытством разглядывал виконта, его коричневый с золотом камзол, украшенную драгоценными камнями перевязь. Наверное, прикидывал, сколько этот человек мог бы пожертвовать
— Пока почетный гость вкушает земную пищу, — сказал отец Теми, — я припомню мадемуазель де Солари одно опрометчиво данное мне обещание и приглашу на танец. Если, разумеется, вы не возражаете, виконт.
— О, ну что вы, — Мальмеру исполнилось слишком много лет, чтобы возражать. — Танцуйте, конечно же. Я могу быть спокоен за свою невесту, пока она пребывает в обществе священника.
— А вы танцуете, отец Реми?
Мачеха розовела гораздо лучше, чем я. Да ведь духовник ей нравится, ахнула я про себя. Вот чертовка. Рассказать, что ли, отцу?
— Совсем немного. Достаточно, чтобы не опозориться.
— Ну, идите, идите, — она легонько подтолкнула меня в спину, я брезгливо дернулась, словно к коже приложили лягушку.
Отец Реми подал мне руку. Пришлось его коснуться — сутана оказалась шелковой, а я и не заметила поначалу, — и идти рядом.
— Хочу заказать у музыкантов танец. Прогуляйтесь со мной.
— А я вот вам не доверяю, — прошептала я. — Зачем вы сказали, что я за него молилась?
— Вы же наверняка упоминали жениха в молитвах, так или иначе. Разве это неправда? Впрочем, мелочи, не будем о них. Я вам тоже не очень-то верил, когда вы варили мне спорынью, и все ждал — отравите или нет. Почему не отравили?
— Это выглядело бы подозрительно.
— А. Ну конечно.
— Зачем вы так с ним говорили?
— Дочь моя Мари-Маргарита, я полагал, вы умнее. Виконт богат и влиятелен. Служить у него — большая честь, но вряд ли ему нужны слуги-идиоты, слабо лепечущие восхваления. Конечно же, я рассчитываю, что вы порекомендуете меня семье де Мальмер, и однажды я переселюсь в ваш новый дом, где стану пристально следить, когда вы молитесь, как и о чем.
Мне казалось, что мое лицо каменеет от пристального взгляда искоса, на профиль отца Реми.
— Вы же не всерьез.
— Всерьез. Зачем святые отцы вроде меня стремятся в Париж? В Провансе у меня не было ни гроша за душой. Все мое имущество — имущество церкви. Я верю, что Господь вознаградит меня за труды, и достаточно дальновиден, чтобы понять Его подсказки. Но вот мы и пришли. Подождите меня вот здесь.
Он оставил меня на краю пустого паркетного поля — музыканты устроили перерыв, и публика толпилась у столов с закусками — и отошел, а я теребила развязавшуюся ленту на рукаве, пытаясь в ее атласной простоте отыскать ответы. Так вот зачем он приехал. Ну конечно, я это предполагала. Только не думала, что отец Реми, с его речами о пламени камня и свободе, хочет только положения в обществе и денег.
Он о чем-то говорил с музыкантами; те кивали, один из них, остроносый,
Никогда оно еще меня не обманывало. Он договорился, развернулся и подошел ко мне, повел на середину зала, едва касаясь сухими прохладными пальцами моей руки. Гости начали оборачиваться с любопытством, однако никто не стал присоединяться к нам: когда танцует дочь хозяйки дома, да еще и со священником, лучше посмотреть со стороны. От человека к человеку метнулся шепоток, я могла представить, что они спрашивают сейчас: а этот — кто? Ах, духовник семьи де Солари. Бедный священник из Прованса. Благородного происхождения, конечно? Понятно, понятно.
— Становитесь.
— Отец Реми, — сказала я, отпуская его пальцы, — вы так и не объяснили мне, что мы танцуем.
Он стоял в шаге от меня — тот самый человек, что два дня назад лежал в постели и еле шевелил потрескавшимися губами в черных полосках запекшейся крови. Тот самый, что вошел в наш дом и не говорил почти ничего, кроме молитв. Тот самый сельский кюре, полный цитат из Библии, рассказов о святых, умеющий драться в темноте.
В первый раз он мне по-настоящему улыбнулся.
Так себя чувствуют, наверное, отшельники, если им вдруг в образе случайного путника является посланник Господень: лохмотья превращаются в доспехи, посох в руке струится сталью меча, травинка на рукаве падает ворохом лилий. И лицо, ничем не примечательное лицо усталого пилигрима, чьи ноги в кожаных сандалиях стерты до костей, плавится воском; черты текут, и вместо нарисованной для невинного обмана маски возникает наполненный жизнью лик.
Отец Реми, обманщик, сказал мне, сияя живым, непритворным взглядом:
— Вольта.
И пошел на свое место в трех шагах от меня. Если бы у меня в этот миг был нож, я убила бы отца Реми.
Он обещал не танцевать фарандолу, о вольте же речи не шло. Я не знала, сделал ли отец Реми этот шаг специально или по недомыслию. Однако его величество некоторое время назад запретил танцевать вольту в приличных домах. Благонравие, все такое, влияние великого кардинала, у которого везде глаза и уши… Меня это не слишком волновало, ведь я вообще равнодушна к танцам. Я скользнула взглядом по толпе — лица любопытствующие, пока еще просто любопытствующие, сейчас они поймут, и улыбки обернутся призрачными оскалами, шепоток полетит вновь, и скандала не избежать.
Ах, сельский священник, не знавший в своей глуши о запрете на некоторые развязные и безбожно искренние танцы, что же ты делаешь!
Поздно.
Остроносый музыкант поднимает скрипку, подносит ее к плечу и едва ли не целует; смычок пускается в пляс. Первые такты, и нам нужно сходиться, и я иду, подпрыгивая. Мир сузился до пространства между мной и отцом Реми, который движется мне навстречу. Сутана плещет, словно смола в ведре, и мне кажется, что отец Реми сейчас взлетит и его заберут живым на небеса, где после отчитают за неслыханную дерзость.