Грешники в раю (Любить и беречь)

Гэфни Патриция

«Когда он явится судить землю, – подумала Энни, – у меня будут неприятности. Потому что я пыталась совратить одно из его лучших созданий».

Сидя на теплой, мягкой церковной скамье семейства д’Обрэ, она подняла взгляд от своего молитвенника и остановила его на Кристи. Он читал 96-ой псалом, держа Библию в левой руке, поводя правой в медленном завораживающем ритме, точно попадая в тон радостной вести псалма. Его облачение было белым в честь праздника Рождества. В свете алтарных свечей, его праздничные одежды сверкали, как жемчуг, а его великолепные золотистые волосы излучали свет, который она могла считать только священным нимбом.

Священным? Боже правый! Но это правда, она часто думала о нем как о представителе небесного

воинства, и это впечатление всегда усиливалось, когда он носил торжественные одеяния при свете свеч и золотого распятия. Она сомневалась, что кто-нибудь из прихожан удивился бы, если бы он неожиданно распростер крыла и обнажил огненный меч.

А она пыталась его соблазнить. Если бы воспоминание о том вечере в стойле Молли не было таким ярким, она могла бы подумать, что это галлюцинация. Соблазнить викария церкви Всех Святых? Посмотрите на него! Он читал краткую молитву, готовясь к отрывку из Писания и проповеди – она теперь знала литургию назубок, как примерная прихожанка, – и его голос возносился, провозглашая Рождество единственного сына Божия от Пречистой Девы и становление его человеком. Энни опустила глаза, испытывая стыд. Ей бы следовало попросить прощения у Бога, если бы он существовал, но, так как его не было, она подумала, что должна попросить прощения у Кристи.

Она не встречала его наедине после столкновения в конюшне. Он пригласил ее запиской посетить выступление церковного хора во время рождественского поста, и она пошла, не зная, чего ожидать. Как оказалось, ждать было нечего: после пения он исчез. Без сомнения по церковным делам, но она не хотела спрашивать преподобного Вудворта, по каким именно. И однажды он пришел в Линтон-холл, чтобы выгулять Дьявола, но сразу после этого ушел, не заходя в дом, не попытавшись увидеть ее; она бы даже ничего не узнала, если бы об этом в разговоре с ней не упомянул Уильям Холиок. С тех пор – ничего.

Это означало, что он пришел в себя, и это было хорошо. Это было лучшее из всего возможного. Да, да, да, но почему же она чувствует себя разочарованной? Весь этот пыл, это новое запретное желание, восторг и твердый, надрывающий душу отказ в конце – все исчезло! И, очевидно, забыто им, как будто этого и не было никогда. Неужели он на самом деле мог так легко ее отбросить, как опасную и не очень нужную вещь? Как тот вид греха, которого его душе лучше сторониться? Эта мысль не только печалила, но и причиняла постоянную боль, Она и без того гордилась его силой воли, ей не хотелось добавлять себя к списку удачно преодоленных им соблазнов.

Но он сказал, что любит ее. О Боже. Он ее любит.

Конечно, он ее не знал; если бы знал, то не смог бы любить. Внутри у нее слишком много горечи, слишком много отчаяния и пустоты. Если их сравнивать, то он – солнечный бог Аполлон, а она – Диана. О, но он сказал это: «Я люблю тебя, Энни», – а значит, он верит в это, Кристи никогда не стал бы врать. Так что она могла сохранить это на память, что бы еще ни случилось.

Но он явно боролся со своими запретными страстями и побеждал. Ей следовало бы радоваться за него, это было бы по-христиански. Но она не чувствовала ни малейшей радости. Она слушала его проповедь в плохом настроении. Это была простая проповедь и короткая, по его меркам, – о чуде Рождества Христова. Он полагал, что читает никудышные проповеди, но Энни с этим не соглашалась. Может быть, грешники и не падали сразу на колени, раскаиваясь и меняя свою жизнь, благодаря его вдохновению и проповедническому откровению, но она не думала, что такое вообще возможно. Кристи не мог понять, в чем его сила. Он провозглашал – подходящее слово – Божественное учение своим собственным человечным, мягким, возвышенным примером. Она могла слушать, как он проповедует целый день, потому что его устремления были так ясно видны. Он ей не раз говорил, что даже у него бывают иногда сомнения, случаи, когда его подводила его вера, – признание

поразило и заинтриговало ее. Но если у него и были сомнения, этого нельзя было заметить в его проповедях, когда он славил Бога каждым словом. Его абсолютная честность была чудом.

Хор мальчиков пел ангельскими голосами «Се грядет младенец», дирижировала хором Софи Дин, которая выглядела красивой, несмотря на глубокий траур, который она носила по отцу. Когда настало время святого причастия, Энни осталась, как обычно, сидеть на своей скамье, наблюдая, как Кристи раздает хлеб и вино причащающимся. Бывали времена, когда она почти завидовала этой искренней вере простых людей. Кристи говорил, что вера – это дар, который невозможно ощутить, пока Бог не даст его. Наверное, поселяне удивлялись и перешептывались, видя, что леди д’Обрэ никогда не причащается. Их шепот стал бы громче, если бы они узнали, что она не проходила обряда конфирмации в их англиканскую веру. Они бы закричали, если бы знали, что она пыталась сделать с их пастором две недели назад в конском стойле…

Кристи благословлял прихожан:

– Пусть неисповедимая воля Господня сохранит ваши сердца и умы в понимании и любви к Богу и Его Сыну Иисусу Христу, нашему Господу.

– Аминь.

Энни отложила молитвенник и сборник гимнов, испытывая облегчение, что служба закончилась. Она не знала, как ей быть с Кристи; но если она собиралась отказаться от него, ей было лучше не смотреть на него.

Однако передышка будет короткой: он и сорок деревенских детей с родителями придут к ней домой через два часа, на ежегодный рождественский праздник.

***

Большой холл отказывался выглядеть уютно, невзирая на старания всей домашней прислуги, кухарок, мальчика на побегушках и молодого конюха, которых Энни бросила на работу. Размеры просторного, гулкого помещения отрицали уют, несмотря на целые снопы ветвей остролиста, плюща, ели и сосны, которые свешивались с закопченых стропил на высоте едва ли не в милю. Но с декорациями сцены Рождества, с яслями и живыми ягнятами, с рождественской елью, украшенной плодами остролиста и горящими свечами, с традиционно огромным поленом, потрескивающим в громадном камине, холл выглядел празднично, этого нельзя было отрицать. Когда стали съезжаться дети, разница между уютом и праздничностью стерлась, и новых гостей уже трудно было услышать из-за гвалта.

– Чем я могу помочь? – Мисс Уйди приходилось почти кричать. – Просто дайте самую тяжелую работу и забудьте обо мне.

Она казалась высокой и неуклюжей в бумазейном платье цвета спелой сливы, которое ей не шло; вообще оно выглядело так, будто принадлежало ее матери. Но ее заботливая улыбка была сама доброта, и Энни сочла очень привлекательной ее неяркую миловидность и взлохмаченные светлые волосы которые не хотели лежать, сколько бы заколок она в них ни втыкала.

Энни слегка ошарашенно осмотрелась вокруг. Взрослые жители Уикерли, может быть, и почитали леди д’Обрэ, но их дети уж точно нет, они вовсю веселились в ее большом холле, как будто это была деревенская лужайка в майский день. Как раз в этот момент девочка лет четырех налетела прямо на нее. Энни стоически вынесла удар, а девочка отлетела и шлепнулась на спину. Прежде чем она успела заплакать, Энни склонилась над ней и обняла.

– Ну, привет! – воскликнула она весело. – Как такое могло случиться?

Она поцеловала липкую щечку, и маленькая девочка радостно улыбнулась ей.

– Как тебя зовут?

– Птичка, – пролепетала она.

– Птичка? Это милое имя. А знаешь, как зовут меня?

– Нет.

– Нет? – Энни сделала удивленное выражение, которое развеселило Птичку, и она захихикала. – Ты не знаешь, кто я?

– Вы хозяйка Холла. Мы должны сделать реверанс, если увидим вас, и сказать: «Добрый день, миледи». – Ее личико, со вздернутым носиком, озарилось догадкой. – Я знаю ваше имя, – радостно крикнула она. – Миледи!