Грешные ангелы
Шрифт:
А дальше все, как в плохом кино, получилось.
Пристраиваюсь к Шалевичу, а у меня под носом вспухает черт знает откуда взявшийся «мессер» [1] … И загораживает, можно сказать, все небо… Дистанции — никакой!
Сую ногу до упора, тяну ручку на себя — не врезаться, и, как давным-давно я лизанул ангарную крышу, так теперь цепляю своей плоскостью по его хвосту. «Мессер» опрокидывается на лопатки, а я, представьте, как летел, так и лечу… Крыло, верно, ободралось чуть, но дай бог здоровья Лавочкину, крепкие у него самолеты были, живучие, как черти.
1
«Мессер» — «Мессершмитт-109», самолет-истребитель.
А на земле — это мне потом рассказали — солдаты «ура» кричать стали, рванули вперед — авиация воодушевила. Но мало того. На артиллерийском КП командующий находился. Вроде он первым и произнес волшебное слово «таран»! Приказал: «Выяснить, кто, представить —…»
И закрутилось, завихрилось!
Потом Носов меня с пристрастием допрашивал: как дело было, куда смотрел, что видел?
«Неохота ему, — подумалось мне, — на чужого пилотягу представление писать».
Но я и не стал настаивать, а сказал, как думал:
— Не надо мне никакой Звезды, оставьте в полку, командир, если считаете, что Абаза должен быть как-то отмечен.
Носов поглядел хмуро и спросил:
— А что Шалевич скажет?
— Да он и сам бы с удовольствием у вас остался.
— Это понятно. Не про «оставаться» разговор: за спиной комэска шустришь, делишки свои обделываешь. Не здорово…
— Он поймет.
— Спрошу Шалевича. Я не против. Шалевич не воспротивился, сказал мне только:
— Тут, Коля, — первый раз в жизни, между прочим, по имени меня назвал, — есть неожиданное предложение — новую матчасть перегнать. Американскую. Машины, говорят, стервы. Носов приказал подобрать экипажи мне. Полетишь? А потом оставайся в полку…
Какой мог быть вопрос!
Три дня поучились и полетели.
Впереди — море, позади — море, справа и слева — тоже море. На высоте примерно в полторы тысячи метров шли. А машины — сухопутные. Шалевич, конечно, понимал: главное в таком перелете, когда горючего в обрез, долететь, поэтому никакого равнения в строю он не требовал, никакого «внешнего вида» не добивался, а приказал держать самый экономичный режим двигателя и идти ватагой, не теряя друг друга из вида.
Небо было мутное, в плотной дымке, горизонт еле просматривался. И настроение складывалось соответственное — хоть и знали, противника не встретим, далеко до противника было, а все равно в напряжении летели.
Двигатель мой сдох сразу — не загорелся, не взорвался, даже перебоя не дал. Начал терять обороты, и привет! А кругом море.
Поставил я скорость наивыгоднейшего режима планирования, подумал: «Все, отлетался». Море, в которое мне предстояло через минуту ткнуться, держит человека меньше получаса, а потом, даже летом, охлаждает ниже всех допустимых норм.
Доложил ведущему:
— Отказал двигатель, планирую на вынужденную. Смешно — какая вынужденная, но так положено. Доложил и слышу:
— Группу вести «девятому», я, «ноль второй», сопровождаю «одиннадцатого» на вынужденную. — И приказал мне, выключив все потребители электроэнергии, попробовать запустить двигатель. Голос Шадевича звучал ровно, будто ничего особенного не происходило.
Со стороны все выглядело, наверное, благородно и даже трогательно. А вообще-то — глупо. Для чего рисковал Шалевич? У самого горючего ноль целых оставалось.
Я сделал, как было приказано, выключил лишние потребители, попробовал запустить двигатель, но ничего не вышло.
Взглянул вперед — горизонта нет. И снова подумал: «Отлетался». И тут пришло в голову: надо же что-то сказать остающимся, другого случая уже не будет. Нажал кнопку передатчика и, следя, чтобы голос не дрожал, а слова были значительными, чтобы никакой паники не прозвучало, выговорил с растяжкой:
— Я — «одиннадцатый», я — «одиннадцатый», передайте Клаве… И увидел в этот миг: тумблер включения дополнительного бака стоит в положении «выключено». Значит, бак не расходовался, значит… какая-то горючка еще есть.
Правда, высоты оставалось маловато. Щелкнул тумблером, включил зажигание, нажал вибратор. Винт дернулся… пошел. На манометре появилось давление масла. Осторожно поползла вверх температура… И обороты — тоже…
Мне казалось, машина вот-вот должна зацепить винтом за воду, и тогда… Я сжался. Едва дыша, покрываясь липкой испариной страха, стараясь не дышать, думал об одном — как бы не спугнуть скорость… ну еще немного… еще чуточку… давай, милая, давай…
Все-таки я молодец: даже не попытался уходить от воды, не убедившись, что скорость набралась, скорость позволяет.
И все это время Шалевич висел надо мной. Висел, пока я не вылез метров на триста.
— Как самочувствие, «одиннадцатый»? — спросил он наконец.
— Нормальное самочувствие.
— Зайти и сесть в паре сможешь?
— Вполне.
Минут через шесть мы выпустили шасси. Я взял метр превышения над ведущим. Мы нормально снизились и сели.
На рулении подумал: «Как здорово пахнет земля — живой хвоей и еще чем-то одуряющим. Красота!»
Все собрались около самолета ведущего. Тишина стояла необычайная. Шалевич щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и тихо спросил:
— Так что ты хотел передать Клаве, Абаза? Меня аж качнуло! Что теперь — бежать? Стреляться? Ведь не дадут житья теперь…
Шалевич подождал немного и, не получив ответа, сказал еще:
— Тот, кто задаст Абазе этот вопрос еще раз, ребята, будет последней сволочью. Прошу запомнить. Теперь — отдыхать. Все.
13
Погодка подвалила с утра хуже не выдумать — облака за землю цеплялись. Нет-нет снеговые заряды: минут десять сыплет, потом на час перерыв и — снова. И ветер как на гармошке — все в пляс, все в пляс наяривает…