Грета Гарбо и её возлюбленные
Шрифт:
В это время Гарбо и Сесиль почти не общались друг с другом. Его карьера круто изменилась. В феврале 1955 он снова лишился контракта с «Вогом». Однако Сесиль много фотографировал, собирая материал для своей книги «Лицо мира». Большая часть времени у него ушла на оказание помощи Энид Бэгнольд с ее пьесой «Меловой сад». Эти труды принесли Сесилю немало разочарования, поскольку продюсер постановки Ирен Селзник, в конечном итоге даже не поставив его в известность, поменяла декорации. Сесиль не участвовал в лондонской постановке «Мелового сада» и в результате в течение нескольких лет не разговаривал ни с Энид Бэгнольд, ни с лондонским продюсером пьесы Джоном Гилгудом. В середине 1955 года Сесиль начал работу над эскизами костюмов к спектаклю «Моя прекрасная леди» — эта работа стала поистине его театральным триумфом и ознаменовала собой высшую точку в его карьере. В июле Гарбо и Шлее были замечены поднимающимися на борт «Кристины», яхты Аристотеля Онассиса, взявшей курс на Капри. Мерседес, которая все еще пребывала у Гарбо в немилости, послала Сесилю одну из газетных фотографий. Тот писал в ответ:
«Спасибо за снимок Греты. Газеты
Мерседес как раз начинали одолевать различные хвори, и поэтому она не могла обойтись без докторов. Эта ситуация только усугублялась год от года, в результате чего Мерседес не раз вручала свое здоровье в руки сомнительных лекарей, пользовавшихся ее по-детски безграничным доверием. Индийский танцовщик Рам Гопал, давний поклонник Гарбо и друг Мерседес с тридцатых годов, выражал последней свое сочувствие:
«Надеюсь, что (Гарбо) приходила проведать тебя с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз, а она возвратилась в Нью-Йорк. Или она все еще сердита на тебя, и поэтому не приходит навестить именно в тот момент, когда ты наиболее в этом нуждаешься, или в чем тут дело? Это ставит меня в тупик, я беспрестанно ломаю голову, как может такая чувствительная (на экране) женщина пренебрегать — и кем? — тобой, тем более что ты больна и нуждаешься в участии близких тебе людей, а ведь в твоей жизни она — богиня, женщина номер один. Надеюсь, что к этому времени она уже проведала тебя. Наверняка, она не наводит себе места, и вообще, как она одинока, как — до обидного — отрезана от своей родной стихии, кино, где ею владели неведомые ей самой Высшие Силы — когда-то. И вот теперь оказаться отрезанной; хотя еще молода, прекрасна, талантлива — это не может не вызвать внутреннего взрыва».
Спустя несколько недель Рам вернулся к той же теме, посвятив на этот раз несколько строк Поппи Кирк, которая также разорвала с Мерседес близкие отношения. Рам писал:
«По-моему, нет нужды выбирать слова, говоря о Марии. Я буду, коль уж о ней зашла речь, говорить о том, как добра она была к тебе, что, впрочем, ты знаешь и без меня. В прошлом ее я обычно бывал расстроен или же раздражен и обычно ее недолюбливал, исключительно из-за ее дурного обращения с тобой, что, между прочим, мне становилось известно исключительно из твоих уст. И, разумеется, я недолюбливал ее и внутренним чутьем: чувствовал, что и она недолюбливает меня, вернее, терпеть меня не может».
В тот год о Гарбо не поступало практически никаких известий. Однако вскоре после нью-йоркской премьеры «Мелового сада» Ноэль Кауэрд присутствовал на небольшой вечеринке с коктейлями, устроенной Валентиной у себя в доме № 450 по Пятьдесят Второй Восточной улице. Гарбо тоже заглянула туда на минутку, показавшись «Мастеру» при этом «очаровательной, но неряшливой». Сесиль в то время все еще был в Нью-Йорке, однако все еще держал на Гарбо зуб. Вот что он писал Хэлу Бертону: «Я видел Грету лишь урывками, потому что был ужасно занят — слишком занят, чтобы обращать внимание на ее постоянные закидоны: говорить «нет» всему, включая самое жизнь». Премьера «Моей прекрасной леди» состоялась в Нью-Йорке в марте 1956 года под восторженные отклики прессы. В это же время Сесиль был занят тем, что фотографировал Мэрилин Монро, Джоан Кроуфорд, а также готовил значительную коллекцию снимков для модного журнала «Харпере Базар». Однако по возвращении в Лондон до него дошла скорбная весть, о которой он писал Гарбо следующее: «А теперь я должен поведать тебе нечто такое, от чего я сам ужасно расстроился — до такой степени, что почти целые сутки рыдал, как истеричное дитя. Вчера умер мой друг на протяжении долгих лет — Питер. Всю эту зиму он страдал анемией и низким давлением и поэтому обратился к Готтфриду. После курса лечения его самочувствие значительно улучшилось, он посвежел и, когда после моего возвращения мы с ним обедали вместе, пребывал в великолепном настроении. К сожалению, неделю назад он подхватил сильную простуду и решил съездить в деревню, чтобы подышать свежим воздухом. Вернулся на машине домой уже поздно, устав с дороги, принял ванну. Кран так и остался открытым. Когда полиция взломала дверь, Питер был уже мертв — вода поднялась ему выше рта и носа. Еще не известно, как это произошло — то ли он потерял сознание и захлебнулся или же поскользнулся, — но Готтфрид утверждает, что его сердце в превосходном состоянии. Как бы там ни было, это кошмарный случай, с кем бы он ни произошел, однако я никак не могу смириться, что он случился именно с Питером, которого больше нет среди нас. Питер прожил непростую жизнь и, несмотря на все свои пороки и слабости, в конечном итоге состоялся как личность и умел ладить с любым из нас — так, как умел. Как личность он прошел долгий путь и стал для многих чем-то вроде «голубого» святого. В моих глазах ни один человек не обладал таким очарованием, как он, и на протяжении двадцати пяти лет я неизменно благоговел перед ним. И вот теперь его уже не вернуть, и я чувствую себя ужасно, ужасно потерянным и одиноким. Куда бы я ни ступил в этом доме, я всякий раз натыкаюсь на вещи, что напоминают мне о нем, о том времени, когда мы с ним вдвоем колесили по всему свету. Клянусь, ни одна другая душа не произвела на меня столь глубокого впечатления. Мне страшно подумать, что связь между нами оборвалась навсегда. Я не способен черпать утешение — как это часто делают другие, лишившись близких — в мыслях о том, что существует еще и загробная жизнь. Так что в душе моей царит полная пустота. Разумеется, завтра утром я вернусь к своим обычным делам…»
Гарбо написала Сесилю в ответ, однако и словом не обмолвилась
Сесиль тотчас настрочил ответ:
«Дражайшая Миссис Непоседа!
Весьма опечален, узнав, что ваше слабое здоровье мешает вам приехать ко мне. Не стоит принимать слишком много всякой гадости. В таких дозах это вряд ли пойдет вам на пользу. Уверен, что «свежие летние зефиры» и долгие прогулки по зеленым лугам — это то, что вам сейчас надо для поправки здоровья. Как бы там ни было, я дам вам знать о своих планах, которые, должен сказать, меняются едва ли не на глазах…»
Чуть позже летом Гарбо снова написала Сесилю о своих планах, туманно намекнув, что они, дескать, смогут встретиться в Париже после ее путешествия на юг Франции, а затем вместе отправиться в Англию и назад в Штаты. Рам Гопал, который зорко следил за всеми передвижениями Гарбо, докладывал Мерседес: «Из газет мне известно, что твоя Божественная Грета сейчас пребывает на юге Франции, где выпивает с Онассисом (sic!). Она купила просторную виллу на море, недалеко от Сомерсета Моэма. В Лондоне прошел повторный показ лучших фильмов с ее участием. Господи, вряд ли на экран когда-либо придет другая, подобная ей. Она была и остается Божеством».
Гарбо в обществе Шлее поселилась на вилле «Ле Рок» неподалеку от Кап д'Эля. В конце августа папарацци поймали ее в свои объективы на приеме в «Спортивном клубе Монте-Карло», где она сидела рядом с Аристотелем Онассисом, который в середине пятидесятых являлся ключевой фигурой всего юга Франции. Сесиль тоже пребывал в Европе. Он поехал на Капри, затем в Венецию, оттуда 9 сентября вылетел в Нью-Йорк и буквально через пару дней вернулся обратно в Лондон. Он получил письмо, сообщавшее о скором прибытии Гарбо. Как и всегда в подобных случаях, оно содержало специфическую информацию. Гарбо будет в Крильоне 20 сентября — к этому времени Шлее уже вернется в Штаты. С ней же останутся Гюнтеры — они же и будут сопровождать ее в Лондон. Возможно, туда же прибудет Сесиль де Ротшильд. Без пальто, шутила Гарбо, та вполне могла сойти за Сесиля. Все это могло случиться гораздо раньше, чем он предполагал. Из Нью-Йорка Сесиль дал Гарбо в Париж телеграмму, в ответ на которую ему было сообщено, что у Гарбо простуда и ему придется повременить с приездом. Битон позвонил, и, как ему показалось, Гарбо была «явно на взводе». Решив не тратить попусту времени на бесполезные звонки, Сесиль прибыл в Париж. Он застал Гарбо в Крильоне в компании Сесили де Ротшильд, причем вид у нее был «довольно затрапезный» — на лбу пластырь, волосы всклоченные, лицо в морщинах, а комната уставлена полу-увядшими цветами и фруктами. Оставшись с Гарбо наедине, Сесиль имел с ней беседу. Он так и не смог от нее добиться внятных ответов, как она провела лето, кроме того, что она постоянно болела и кашляла. Позднее Сесиль, Гарбо и Сесиль отправились в театр, на пьесу Жульен Грин «L'ombre», которая, однако, оказалась на редкость скучной, и они ушли со спектакля после второго акта, а затем пообедали дома у Сесиля. Гарбо призналась Сесилю на следующий день, что его прибытие ее немного взбодрило и она чувствует себя значительно лучше. Затем они отправились по выставкам, позавтракали в «Средиземноморском Клубе» и всю вторую половину дня бродили по антикварным лавкам. Сесиль ехидно заметил: «Для больного человека она наделена просто неистощимой энергией. Где бы ни появлялась Гарбо, вслед за ней всегда тянулся шлейф всеобщего любопытства».
«На Рю-Бонапарт, проходив за ней до этого с полчаса хвостом, к ней подошел какой-то греческий студент, чтобы признаться в своей пламенной любви, а также попросить, чтобы она черкнула ему в записной книжке крест, линию, что угодно. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то так, как он, не мог унять от волнения дрожь — его голос дрожал и обрывался. Должен признаться, что я знаю Грету уже около двадцати пяти лет, и хотя время наложило на нее свой жестокий отпечаток, ее магия все еще здесь — невероятная тайна ее красоты, эта искра, этот смех, эта чувствительность, эта тонкая натура, сам аромат ее красоты… В ее внешности есть нечто театральное, и одновременно она — сама естественность; просто ее естественная тяга к игре не может не проявить себя, и поэтому, где бы она ни появилась, это не может остаться незамеченным».
Под конец их дня в Париже Гарбо ужасно расстроилась, что такси все нет и нет, и начала жаловаться, капризно заявляя, что наверняка слишком устанет и не сможет на следующий день ехать в Англию. И пока бедный Сесиль пытался поймать такси, Гарбо прокомментировала: «Вот видишь, я уже на грани полнейшего упадка сил, вот почему без мадемуазели Сесили никак не обойтись: у нее всегда своя машина и шофер».
Сесилю ничего не оставалось, как и дальше переживать относительно их завтрашнего путешествия, и его наихудшие опасения едва не сбылись. Гарбо выглядела усталой и раздраженной. Она заявила, что ей еще надо вымыть голову, а затем принялась упаковывать вещи. Их отъезд из отеля обернулся сущим кошмаром: на тротуаре столпились зеваки, и Сесиль был вынужден дожидаться, когда же вынесут их чемоданы. Затем они с Гарбо направились в аэропорт; чтобы лишний раз не попадаться на глаза репортерам, решили совершить осеннюю прогулку по близлежащим полям среди тюльпанов и гладиолусов. Солнце и свежий воздух сотворили с Гарбо чудеса — по мнению Сесиля, она вновь стала «юной и гибкой», как в день их первой встречи. В аэропорту все, к счастью, сошло гладко. Ее не заметил никто из окружающих — не было ни единого репортера.