Грибы на асфальте
Шрифт:
– А у официантки ты спрашивал, кто ее родители? Может быть, ее отец директор треста ресторанов? Он бы устроил тебя шеф-поваром. В твоем положении нельзя пренебрегать ни одной возможностью.
– Уверен, что парикмахер.
– Мальчики, с вас двадцать пять рублей. Заканчивайте, – девушка с усталым лицом подошла неслышно, положила на стол блокнотик и стала смотреть куда-то поверх наших голов.
– Простите, – сказал я, – ваш отец не в тресте ресторанов работает?
Официантка быстро посмотрела на меня и отвернулась.
– Я
Официантка еще раз оглядела нас и, подкупленная выражением наших физиономий, сказала:
– Нет. Он в парикмахерской.
По щеке грека скатилась слеза. Он машинально поймал ее в кулак, словно муху, растер о брюки и пробормотал:
– Парик… махеры… Всюду парик-махеры… Два года одни парик-махеры…
– Будете хамить – вызову милицию, – усталой скороговоркой сказала официантка.
– Парикмахеры! – заорал вдруг Кобзиков. – Куда ни глянь – одни парикмахеры! Где же министры? Где министры, я спрашиваю?
Подошел швейцар и молча взял вечного жениха за рукав. Официанты гремели посудой. За соседним столом, уткнувшись носом в пепельницу, что-то бубнил пьяный.
– А ну, мотайте, щенки! – сказал неблагодарный усатый страж.
Когда мы вышли, на проспекте было совсем пусто. В листьях тополей спали воробьи. Кобзиков плакал.
– Гена, Геночка, – бормотал он, – пожалей меня. Два года одни парикмахеры! Обедняла земля русская…
Я посадил Вацлава в трамвай и взял ему билет.
– В двенадцать тридцать у меня свидание. Гоголя, сорок девять, – вдруг совершенно трезвым голосом сказал он.
Я пошел к противоположной остановке. Кружилась голова. В деревьях глухо шумел ветер.
Меня всегда волнуют ветреные ночи, когда все вокруг наполнено странными звуками, когда теплый воздух ласкает лицо, шею, руки, словно неведомое живое существо. Тогда мне кажется, что живые и деревья, и облака, и мерцающие звезды, и темные флаги над крышами. В такие ночи я не могу заснуть – словно кто-то зовет меня. Словно далеко-далеко стоит тоненькая девушка с большими черными глазами и, подставив бледное лицо ветру, шепчет мое имя.
Иногда этот зов прилетает откуда-то со льдов океана, иногда из жарких песков Каракумов.
В такие ночи я еду в Сосновку.
Трамвай мчался, визжа на поворотах, бросая в ночь гроздья голубых искр. Я сидел, касаясь спиной холодного сиденья.
Кондукторша дремала, положив под голову сумку. От толчка она очнулась, сердито посмотрела на меня и сказала:
– Конечная.
Прямо у остановки начиналась рожь. Мне предстояло пройти три километра полем. Навстречу со слабым шорохом катились серые тяжелые волны. На каждом колосе сидело по черному комару. Они раскачивались взад-вперед, как наездники.
Вскоре поле кончилось, и тропинка спустилась к реке. Собственно говоря, никакой реки не было. До самого горизонта тянулись камыши. Только едва заметная полоска чистой воды жалась к берегу. Когда-то, очевидно,
Показались силуэты домов. Я посмотрел на часы. Было два. В нашем доме, конечно, давно спят, но все же я обошел его стороной. Как бы не проснулась Каштанка и не разбудила мать.
Маленький домик Ледяной принцессы затерялся среди тополей, как в лесу. Во дворе пахло навозом и молоком. Корова под навесом повернулась ко мне и вздохнула. Я открыл проволочную калитку и вошел в большой сад. Старые груши-великаны, растопырив ветви, преградили мне путь. Но я знал, где можно пройти.
…Она спала на деревянной кровати посреди зарослей черных роз. Аромат этих странных цветов приставал к рукам и одежде, словно запах дорогих духов. Черные розы были семейной реликвией. Семена привез дед Ледяной принцессы, цыган, откуда-то из-за моря. С черными цветами было связано что-то наподобие предания. Считалось, что тому, кто сорвет цветущую розу, не будет счастья. Я никогда не видел, чтобы рвали черные розы. Они цвели и умирали, не тронутые человеческой рукой.
Сквозь просветы в деревьях было видно, как со дна трясины поднимался туман. Ветер колебал его, словно гигантскую простыню. Где-то у самого горизонта мерцал костер.
Под одеялом едва был заметен комочек ее тела. Я осторожно приблизился к кровати и опустился на колени. По ее лицу бродили тени от листьев груш. Длинные ресницы слегка шевелились под ветром., Медленно, очень медленно я наклонился и прикоснулся губами к ее щеке. И вдруг я замер. Мне показалось, что она сейчас проснется. Но она не проснулась…
Когда я возвращался пешком домой, рожь уже была мокрой от утренней росы. В воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, и стебли стояли неподвижно, поникнув тяжелыми колосьями. В усинках, словно слезы, запутались прозрачные капли. Небо было светло-серым, без единой звездочки. Только по-прежнему на краю света мерцал костер.
Летающая борона
Когда президент вошел, мы с Кимом пили чай, оставшийся от завтрака Ивана-да-Марьи.
– Привет алхимикам! – сказал Егор Егорыч. – Скоро золото научитесь делать?
– Пока только умеем от него избавляться.
– И то дело…
Президент мялся. Мне сразу стало ясно, что он пришел просить взаймы.
– Не пособите, хлопцы? Конуру перестраиваю. К молодоженам еще двое просятся. Хорошие ребята, из лесотехнического…
Если бы Егор Егорыч требовал квартирную плату нахально, я бы, конечно, не дал, так как у нас с Кимом оставалось всего двадцать рублей. Но президент краснел, что-то мямлил; видно, ему было очень стыдно просить. А я не выношу, когда люди стесняются.