Гриф
Шрифт:
Впервые она встретила в жизни мужика, в котором, кажется, все было гармонично.
Гармоничной была его фигура — высокий, мускулистый, с длинными ногами и мощным, накаченным торсом.
Гармоничной была его внешность — большие коричневато-зеленые глаза, густые черные брови, небольшой нос, красивые полные губы и волевой подбородок.
И была в его внешности одна особенность, которая придавала ему дополнительный шарм: в его довольно светлых волосах редкая седина почти "не читалась", но вот левый висок был совершенно белый.
Рассказывать, отчего у него поседел висок, он не любил. А Марина была не из тех женщин, что интересуются прошлой жизнью мужика после первой же проведенной с ним ночи.
Их взаимоотношения были пока что Марине не совсем ясны. То, что она, кажется, уже любила Князя, ей было ясно. Не ясно было, любит ли он ее.
То есть в постели он ее, безусловно, любил. Так, одновременно неистово и нежно никто еще ее не ласкал.
Потом он вставал, дивно красивый, не стыдясь своей наготы, ходил по комнате, собирал разбросанные вещи, одевался, целовал ее в щеку или лоб. Она еще фыркала:
— Ну что ты меня как умирающую целуешь.
На что он отвечал:
— После ЭТОГО я целую женщину как дочь, — и уходил.
И пропадал опять надолго. На неделю, на месяц, на два.
Больше всего Марину бесило то, что она ничего не могла изменить в этом раскладе. Угрожать ему «разводом» — перестать встречаться с ним? На его образе жизни это никак бы не отразилось.
Было такое впечатление, что он глубоко погружен в какие-то свои, чисто мужские дела, и когда он ими занят, Марине нет или почти нет места в его жизни.
Но она чувствовала, что он ее любит. И была почти уверена, что если бы она настаивала, он даже женился бы на ней. Однако у него не было, казалось, никакой потребности в том, чтобы свить свое гнездо, иметь заботливую и любящую жену, детей.
Марине оставалось принимать Князя таким, каким он был. Или каким ей казался.
Они не виделись уже месяц. И ни звонка, ни ответа ни привета. Пропал. У нее даже появились галлюцинации. Ей показалось, что, когда она была в Институте проблем мозга, его фигура мелькнула в толпе…
Просыпаться одной было неуютно.
Она нехотя встала, умылась, позавтракала бутербродом с сыром и чашкой черного кофе.
По дороге в Институт проблем мозга она уже не думала о Юре Князеве. Она думала о профессоре Морове.
Аркадий Борисович ей не нравился. Более того, он был ей неприятен. И ее немного раздражало то, что она все никак не могла найти причины своей неприязни к ученому. Казалось бы, человек достиг многого — доктор, профессор, академик. Или членкорр. Ну, да не важно, в одной академии действительный член, в другой — членкор, а по сути — эгоист, зацикленный на своих исследованиях, своем институте, своей карьере. "А кто не эгоист в наши дни? Если человек думает больше о своих делах, а не о моих, он и есть эгоист? Смешно. Человек так уж устроен, что "своя рубашка ближе к телу". Он жесток", — возразил внутренний голос.
Но в чем проявляется его жестокость? Внешне — сама любезность, зарплаты у сотрудников высокие, социальная защита на высоте, и вообще он представитель самой благородной профессии в мире. Может ли доктор быть патологически жестоким человеком? Может, ответила себе она сама. Он противен…
Это был аргумент, — почти лысая голова с седым венчиком волос за ушами, длинная, как у стервятника, тонкая морщинистая шея, чуть навыкате глаза, прикрытые как у птицы, толстыми веками, его странная походка, — чуть подпрыгивающая, семенящая, но угрожающе хищная… Все это не вызывало симпатии.
Но все это были качества, так сказать, от природы, от Бога, — чем человек виноват, что у него длинная, красная, морщинистая, пупырчатая отвратительная шея? — Водолазку бы что ли носил, безнадежно подумала Марина, подъезжая к филиалу Института проблем мозга на ул. Бочвара.
Выйдя из трамвая № 30, она пересекла пребольшой продуктовый рынок, удивляясь очередной раз, как все в Москве подорожало. Ей очень захотелось купить самой себе цветы. Но гвоздики она не любила, ранняя мимоза даже в букетиках выглядела засохшей, а на хризантемы было жаль денег — крупные белые стоили по 45 рублей за штуку. Длинноногие, недоступные, они были упоительно красивы…
От белых хризантем мысль перекинулась на балетные пачки, далее ряд ассоциаций привел к балету "Лебединое озеро", в памяти всплыли великие балерины, танцевавшие Одетту-Одиллию.
Интересно, Одетту и Одиллию всегда танцует одна и та же балерина. Может, потому, что в сказке это разные лебеди, в жизни же редко душа человеческая окрашена одним цветом. Есть в ней и черное, и белое. Одетта и Одиллия живет в каждом человеке.
Проходя мимо торговавшего чурчхелой восточного человека, она усмехнулась своим мыслям, — дескать, вот уж на кого профессор Моров был менее всего похож, так это на Одетту или Одиллию, по отдельности или вместе. Усмешку заметил продавец.
— Вай, дэвушка, пачему смеешься? Над ценой смеешься? Даром отдам. Одну чурчхелу подарю.
— Почему? — улыбнулась Марина.
— Ни пачему! За так, за красоту.
— За красоту? Или за так? Разные вещи, — шутливо надулась Марина.
— За красоту, — застонал, обнажив золотые коронки, продавец, протягивая одну чурчхелину.
— Спасибо, — ответила Марина и пошла дальше, протерев, чтобы не видел продавец — зачем обижать человека? — чурчхелину чистым носовым платком и с удовольствием откусывая кисло-сладкую ореховую массу.
Мир не без добрых людей, подумала она. Конечно, один цветок был бы ей в эту минуту милее, чем связка чурчхелы, если бы этот цветок подарил Князь. Но он был где-то далеко, и надо было довольствоваться тем, что предлагала жизнь. А она предлагала чурчхелу. Вот и спасибо жизни за этот подарок.
И все же профессор Моров похож на лебедя, усмехнулась она, подходя к крохотному закутку "Отдела пропусков" филиала Института проблем мозга на улице академика Бочвара. — На черного лебедя. Олицетворение зла и насилия. Но не дай Бог ему дать понять, что она такого о нем мнения. Она вспомнила его глаза, и ей стало страшно…