Гримпоу и перстень тамплиера
Шрифт:
К горлу Гримпоу подступала тошнота, но его совсем не удивило то, что монах-повар рассказывал о Кенсе, ведь иногда им с Дурлибом приходилось без лишних сомнений давиться самыми отвратительными тварями, чтобы хоть как-то усыпить голод, пожиравший внутренности.
— Он до сих пор ест эту гадость? — спросил Гримпоу, сдерживая отвращение.
— Однажды я с удивлением наблюдал, как он охотится за крысами в клоаке, хотя Кенсе клялся, что это по приказу брата Асбена, которому крысы нужны для опытов в лаборатории для создания каких-то там микстур и ядов.
— Так вы не верите, что Кенсе мог убить настоятеля? — спросил Гримпоу, выслушав повествование брата Бразгдо.
— Настоятель нашел его однажды на дороге к кладбищу, где он прятался, во время приступа эпилепсии, похожего на тот, что произошел с ним вчера ночью. Он посадил беднягу на свою лошадь, довез до аббатства и оставил прислужником. Неужели ты думаешь, что Кенсе мог убить святого человека, спасшего ему жизнь? Этот неполноценный бедняга — невинный ребенок и не способен убить даже муху, если только не для собственного пропитания. — И повар снова расхохотался.
Пройдет совсем немного времени, и Гримпоу убедится в том, что Кенсе, этот умственно отсталый слуга-великан, все такой же наивный ребенок, несмотря на свой возраст.
Юноша навестил Кенсе днем в лазарете. Бушевавшие ветер и снег со зловещим шумом хлестали крыши и толстые стены аббатства. Брат Ринальдо сказал, что, так как он вынужден оставаться с монахами до тех пор, пока они не решат, что с ним делать дальше в отсутствие Дурлиба, он может проводить вечера в лазарете, помогая брату Асбену, а утро посвящать изучению тривия и квадривия в библиотеке. Старый монах прибавил, что, если Гримпоу не против, он сам будет его учить, на что юноша с радостью согласился. На следующий день он узнал, что тривием ученые мужи называли три искусства красноречия: грамматику, риторику и диалектику, а квадривий включал четыре математических дисциплины: арифметику, гармонию, геометрию и астрономию. И хотя очень скоро благодаря брату Ринальдо Гримпоу овладел секретами языка и наук, ничто так не увлекало его, как тайны алхимии, которые он познал в лаборатории аптекаря.
Лазарет располагался в северо-восточном крыле аббатства и впитывал теплые полуденные лучи утреннего солнца на ясном небе. Брат Асбен любил говорить, что нет более чудодейственного лекарства, чем свет и тепло солнца. Рядом с лазаретом находилась комната послушников, которые часть каждого дня проводили в молитвах в маленькой часовне. Когда Гримпоу приходил, некоторые монахи, особенно самые молодые, смотрели на него с любопытством, а он ясно читал в их глазах ничем не прикрытую зависть к его свободе. Они знали, что Гримпоу совсем не обязан присутствовать на службах, не должен хранить обет молчания, заниматься физическим трудом в аббатстве, то есть свободен от всего, чем им приходилось заниматься постоянно. Естественно, они спрашивали себя, что такой человек, как Гримпоу, делает в аббатстве, и мечтали о его свободной жизни, ведь многие из них надели монашеское одеяние больше по наказу родителей, чем по религиозному призванию или божественному зову. Часто вкусив сладость любви и рыцарства, которая так влекла юношей, родившихся, на свое счастье, в благородных стенах замков Ульпенса.
Кенсе лежал на жалкой кровати в прихожей лазарета, под большим окном, закрытым деревянными створками, за которым слышался рев ветра, похожий на визг разъяренного привидения. Казалось, что слуга спит, но, едва услышав шаги Гримпоу, он испугался и, непонятно почему, посмотрел на того с ужасом в глазах. Гримпоу улыбнулся ему, впечатленный трогательной историей, которую рассказал на кухне брат Бразгдо, и, к своему удивлению, заметил, что лицо Кенсе тоже озарила приятная, хоть и грустная улыбка.
Брат Асбен вышел ему навстречу из смежной комнаты справа, где располагалась комната, предназначенная для монахов. Там было несколько кроватей, поставленных в ряд под тремя окнами лазарета, но только две были заняты больными. На одной дремал молодой монах с наложенной шиной, который, как позднее узнал Гримпоу, сломал лодыжку, упав с лестницы, когда пытался залатать протечку в крыше церкви. На другой кровати Гримпоу видел едва различимый под одеялами силуэт старого бородатого монаха. Он уставился в невидимую точку на потолке, не сводя с нее глаз, так что Гримпоу предположил, что тот слеп. Этот монах был одним из старожилов аббатства, его звали Уберто Александрийский, он уже более двадцати лет лежал без движения, не видя ничего, погруженный в собственные мысли.
Там, за звездами
Пронизывающий эфирный запах олова и жженой серы заполнял алхимическую лабораторию брата Асбена, которая находилась в маленьком дворике, прилегающем к лазарету. Это было вытянутое узкое помещение. Дневные лучи попадали в него через два оконца в стенах, а люди входили через каменную арку с огромной дверью. Две объемные колонны поддерживали низкий и почерневший от печного дыма потолок, а прозрачные колбы, заполненные жидкостями разных цветов, теснились на полках, беспорядочно смешиваясь с многочисленными бутылками, дистилляторами, пробирками, плавильными тиглями, блюдами, глиняными чашками и медными котлами. На столе, заваленном темными рисунками, рядом с канделябром на пять свечей, перьями и чернильницами лежало несколько манускриптов и пергаментов. Все в этом помещении казалось затянутым паутиной, старой как мир.
Маленький монах-аптекарь не скрывал своей радости, получив Гримпоу в ученики. Едва войдя в лабораторию, он принялся рассказывать, что уже много лет назад его самого обучил брат Уберто, слепой монах, который лежит теперь в лазарете. Он научил его всему, что знал сам, о болезнях тела и души, о травах, мазях, микстурах, снадобьях и даже ядах, которые в маленьких дозах могли исцелять. Переполняемый неудержимым желанием выказать свои познания в медицине человеку, ничего в этом не смыслящему, монах долго рассказывал о туберкулезе, гангрене, опухолях, оспе, чуме и проказе, страшнейшем оружии смерти.
Затем аптекарь, приготовляя сироп из меда и мяты, чтобы облегчить приступы кашля столетнего монаха, а также мазь из алоэ, смешанного с маслом, чтобы зажила наконец рана на сломанной ноге другого больного, поведал Гримпоу о том, что истинным его призванием всегда было стать знатоком таинственного искусства алхимии, секреты которого он научился раскрывать, следуя указаниям брата Уберто, до того как роковой взрыв дистиллятора вонзил тому в глаза сотни осколков и навсегда лишил зрения.
— Он потерял зрение, пытаясь найти философский камень в этой самой лаборатории? — спросил Гримпоу, заинтересованный судьбой слепого монаха.
— Брат Уберто потерял намного больше. С того дня, как свет пропал из его глаз, пропал и его интерес к жизни. Обессилевший, он днем и ночью лежал в кровати, отказываясь подниматься, даже когда ему приказывал настоятель. И, несмотря на то что настоятель угрожал ему отлучением от церкви, он упорствовал в своем непослушании и никогда больше не вставал ногами на землю, даже для того, чтобы дойти до отхожего места в лазарете.
— Он и не говорит тоже? — спросил Гримпоу.
— Только когда ему захочется, а это случается редко. Последний раз я слышал, как он говорит что-то, прошлой зимой, и хочу заметить, он выпалил ругательство. Хорошо это помню, потому что тоже шел сильный снег. Думаю, он единственный монах нашей обители, который благочестиво соблюдает обет молчания.