Грист
Шрифт:
Андре открыл глаза, и Молли тут же к нему повернулась. Безжалостный свет резко обозначил морщинки в уголках ее рта и на лбу. На той ее части, которая здесь. «Мы постарели, — подумал Андре. — И совсем растеряли прошлую близость».
— Все это как-то неопрятно… органика и все такое… поначалу. Там, где перестраивали Бена, рядом с одним из паровых вентилей была лаборатория. Были пульсации почти на разрыв и луч, расщепляющий на квантовом уровне, что, насколько я понимаю, крайне неприятно для процессируемого. К слову сказать, нечто подобное происходит,
— Когда перестраивали Алетею, Тадеуш тоже был там?
— Да, был. Вместе с Беном.
— И попал таким образом в интегрирующее поле, — подытожил Андре. — Как попал бы и любой, кто был рядом. И произошло слияние возможных будущих.
— Да, — кивнула Молли. — В этот момент каждый стал частью каждого.
— Бен, и Тадеуш, и Алетея.
— Бен понимал, что его любовь обречена.
— И это привело его в ярость?
— Нет. Это привело его в отчаяние. Беспросветное отчаяние. Не забывай, что я тоже была там. Я это чувствовала.
— И в тот момент, когда включили интегрирующее поле…
— Бен вонзился в сердце Тадеуша. Он протолкнул себя туда, где он просто не мог быть.
— Что ты имеешь в виду — «не мог быть»?
— Ты слышал когда-нибудь эти истории из далекого прошлого, когда эффект Мерсера был еще только-только открыт, о влюбленных или супружеских парочках, пытавшихся слиться в одно существо?
— Результаты были кошмарные. Рождались уроды, чудовища. И, к счастью, почти сразу умирали.
Андре попытался представить себе, каково это было бы, присутствуй в его пелликуле или в его конвертате некая сущность, отличная от него. Если бы ему приходилось все время терпеть неустранимое соседство этой сущности, другого. Едва ли не важнейшая особенность пелликулы состоит в том, что она ни при каких обстоятельствах не сделает ничего такого, чего не хочет вся личность. Она попросту не может — как не может взбунтоваться против тебя твой гаечный ключ.
Молли подошла к картине, окинула ее критическим взглядом и что-то смахнула с уголка холста. Затем повернулась — лицо и фигура на фоне диких Поллоковых клякс.
— Произошел взрыв, — сказала Молли. — Все аспекты погибли. Алетея не успела еще трансмутировать. Мы думаем, что не успела. Скорее всего, она погибла при взрыве. Ее тело было разрушено.
— А как насчет тебя?
— Я была в гристе. Само собой, меня разбросало, но я тут же сформировалась наново.
— А в каком виде присутствовал Тадеуш?
— Биологический грист с времяопережающими ядрами клеток. Он выглядел нормальным человеком.
— Он походил на Бена?
— Моложе, сильно моложе. Бену-то было уже под сорок. — Молли бледно улыбнулась и кивнула, словно только что что-то сообразив. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что именно это и было причиной.
— Что — «это»?
— Что дело совсем не в том, что Тадеуш стал богом. Главное, что он выглядел лет на девятнадцать. У Алетеи всегда была слабость к молоденьким.
— Ты
— Спасибо, Андре. Ты всегда был очень галантен. Только, знаешь, даже тогда у моего аспекта было много седых волос. Я ведь решила — по глупости, может быть — никогда не растить себе новое тело.
Она стояла спиной к окну — силуэт, окантованный светом. Забыть все это. Забыть о розысках и видениях. Он положил руки ей на плечи и заглянул во фрактальные глаза.
— Ты красивая, — сказал он. — Для меня ты всегда была очень красивой.
Они не стали уходить из мастерской. Молли вырастила на полу постель. Они робко, застенчиво раздели друг друга. И он, и она почти что забыли, как это делается. За все время жизни на Тритоне у Андре не было любовницы.
Она отвернулась от него и вырастила на полу зеркало. В полный рост, точно такое же, какое было когда-то в их спальне. Не для туалетно-косметических целей. Во всяком случае — в примитивном их понимании. Она стала над зеркалом на четвереньки и бегло оглядела себя. Тронула свою грудь, волосы. Тронула лицо.
— Я не могу поместиться в раму, — пожаловалась она. — Я никогда не смогу написать свой автопортрет. Я больше не могу себя увидеть.
— А никто никогда и не мог, — сказал Андре. — Это всегда был такой фокус освещения.
Словно услышав его слова, день мгновенно выключился, и мастерская погрузилась в кромешную тьму. На Кон-ноте не бывало ни рассветов, ни закатов, ни сумерек.
— Семь часов, — констатировала Молли.
Андре почувствовал ее руку на своем плече. На своей груди. Она потянула его на себя, и вскоре они уже лежали вместе прямо на невидимом в темноте зеркале. Зеркало не сломается, не разобьется, ее грист не допустит этого.
Андре медленно, нежно вошел в нее. Молли двигалась под ним маленькими судорожными движениями.
— Я вся здесь, — сказала она через какое-то время. — Теперь я вся твоя.
В полной, хоть глаз выколи, темноте он представил себе ее тело.
А затем почувствовал легкие толчки ее пелликулы в его пелликуле, в микроскопическом расстоянии, их разделявшем.
Возьми меня, сказала она.
Он так и сделал. Он захлестнул ее пелликулу своей, и она не противилась. Он коснулся ее в самой потаенной глубине и нашел способ совокупиться, способ проникнуть в нее и здесь. Молли, живая и теплая плоть, которую он обнимал и защищал.
И на какой-то миг видение Молли Индекс в ее истинной форме.
Такая — и совсем не такая, — как абрис ее тела, виденный им на фоне окна, с ярким светом в контражуре, окружающим ее, как белый горячий нимб. Вся она, раскинувшаяся на сотню миллионов миль. Сосредоточенная здесь, под ним. То и другое и не то и не другое.
— Ты, Молли, истинное чудо, — сказал Андре. — Все в точности как всегда.
— В точности как всегда, — сказала она, и он почувствовал, как она его обволакивает, почувствовал теплую вспыш-