Гром победы
Шрифт:
Присутствие молодых на позднем ужине после бала не предполагалось. Они должны были отправиться из дворца в свой дом, в спальню.
Ещё совсем недавно именно первая брачная ночь, первое пребывание молодых супругов вдвоём, в одной постели, и являлось наиважнейшим моментом свадебных торжеств. Бывало, все напряжённо ждали у дверей опочивальни, и установление девственности невесты встречалось безоглядным необузданным весельем. Однако старые времена миновались, нравы сменились и смягчились. И теперь предполагалось, что первая брачная ночь может интересовать
Но Анна не испытала страха, даже оставшись с мужем наедине в тёмной карете. Напротив, было чувство облегчения. Она ведь немного побаивалась возможных ещё наставлений матери и мадам д’Онуа. Но теперь эта опасность миновала, ничто досадное и докучное более не грозит ей.
Он не пытался обнять её, поцеловать. Он даже сидел в некотором отдалении. Она прислушалась чутко, пыталась уловить его дыхание. Но он и дышал так тихо, неслышно. Его спокойствие совершенно передалось ей.
Они спокойно — рука об руку — вошли в спальню, в «свою» общую спальню. Свечей было всего две, подсвечники серебряные. Спальня казалась очень большою и тёмною, и чуть душною. Постель тоже была огромная, надобно было всходить по ступенькам.
Поверх нижней перины положен был пуховик из гагачьего пуха, подушки все были в жёлтых атласных наволоках — китайский атлас. Наволоки и постельный занавес обшиты были дорогими французскими кружевами — point d’Alancon — прекрасными, алансонскими. Такими же кружевами была украшена и батистовая сорочка новобрачной...
Молодой супруг погасил свечи, наложив на язычки пламени серебряный колпачок. Теперь, без свечей, стало светлее. Молодые виделись в своём белом дезабилье смутными светлыми и тонкими фигурками...
Ей совершенно не было страшно. Он молчал, но в молчании его ощущались бережность и напряжение страсти. Уже самые первые его прикосновения убедили её в том, что он хорошо знает, как и что надобно сделать. Он действительно знал. И пусть опыт его общения с женщинами покамест ограничивался женщинами продажными, однако воспринял он не грубость, но многие умения. В эту, первую их ночь Анна прежде всего насладилась приятным этим ощущением его внимательности к ней. Она совершенно расслабилась и отдавалась приятным ласкам его. И даже в какой-то момент ощутила никогда не ведомое ей прежде возбуждение, сама простёрла руки и обняла его крепко и страстно...
И с той поры она — с каждою ночью, проведённою с ним, — открывала для себя всё новые и новые наслаждения брачной жизни. И вскоре уже дивилась — как могла она совсем ещё недавно не знать ничего этого, какою бедною она была... А после пришла и мысль о том, сколь трудно, будучи столь счастливою своим супружеством, заниматься ещё чем бы то ни было...
Герцог позвонил в колокольчик серебряный. Служанка подала широкий поднос китайского чёрного лака — ранний завтрак — холодная говядина, ломти белого пшеничного хлеба, ещё тёплого, сладкий творожный пирог, вино в серебряных больших бокалах...
Было необыкновенно приятно подкрепляться рядом с ним. Прежде довольно разговорчивый (пожалуй, ей казалось так), теперь он сделался молчалив; и были так приятны знаки внимания, оказываемые им, — как он дружески протягивал ей на вилке серебряной лакомые кусочки, и нежно смотрел, как она пригубливает из своего бокала, и она с улыбкой протягивала бокал свой ему, и он отпивал там, где прикасались её губы...
Первые месяцы прошли в каком-то розово-голубом тумане радостных увеселений, поздравлений, подарков, празднеств... Она не запомнила никаких слов, ничего не запомнила... Один лишь этот радостный, радужный, мягкий, обволакивающий розово-голубой туман...
Очнулась она внезапно. Вдруг стала сознавать окружающее. Они плыли по Ладожскому каналу. То была поездка словно бы с целью почтить память великого Петра. Ладожский канал был ведь любимым детищем сего неутомимого государя-строителя.
На ночлег остановились в деревне Лаве, в просторной избе старосты. Семья оказалась многодетная, но Анна повелела не удалять детей. Весь вечер она провела с ними и с женою хозяина. Отведала простую пищу — кашу и тюрю, спрашивала хозяйку о крестьянской жизни. Девочек же, малых хозяйских дочек, молодая герцогиня попросила спеть ей. Сначала они робели, но затем рассмелились, стали друг против дружки двумя рядками и запели тонкими голосками — вышагивая — рядок к рядку: «Ой, мы просо сеяли, сеяли...»
Анна Петровна сидела на лавке, скрестив руки в светлых шёлковых рукавах на груди, и слушала. Русские её корни прояснялись перед нею — вглубь, вглубь; вживе ощущала она своих бабку и прабабку, как езжали в колымагах с малолетними царевнами и царевичами на богомолье, останавливался царский поезд, высаживался особливый дьяк, покупал на торгу для царского семейства калачи, горячие блины, горох в стручках...
Герцог слушал пение маленьких детей с непонятною ему самому тревогой. Тотчас вспомнил мужское пение в темноте и свои чувства тогдашние. И теперь он чувствовал, что завершилась прежняя его жизнь и никогда уже более не бывать ему попросту Карлом-Фридрихом Шлезвиг-Гольштайн-Готторпским; он уже нечто иное совсем, странно и навеки связанное с этим деревенским русским домом, с этим потрескиванием лучины, с этими тонкими поющими детскими голосами...
Наутро дети снова пели молодой герцогине. Она одарила эту семью деньгами и подарками...
Но даже и самый приятный сон завершиться должен полным пробуждением. И ежели не пробудиться самому, тогда и пробудить могут, опрокинув, например, на сладко дремлющего ушат холодной воды...
Новый 1726 год и начался для Анны Петровны таким вот неладным пробуждением. Впрочем, разве Франц Матвеевич не предполагал нечто подобное? При императрице учреждён был из её ближайших сторонников Верховный тайный совет. Цель создания такового учреждения была совершенно ясна — Меншиков желал ослабить влияние Сената. Для Анны же это новейшее державное учреждение означало новые проволочки. Теперь и вовсе неясно было, кто должен принять решение о выплате ей оговорённых в брачном контракте денег. Сенаторы могли спокойно передавать прошения молодой герцогини «верховникам», «верховники» — вновь сенаторам... А светлейший князь Ментиков, который мог бы мгновенно всё решить, и вовсе устранялся, будто и не имел касательства к данному делу.
Зима выдалась холодная. Анна пробудилась окончательно и начала отчаиваться. А были причины... Конечно же, деньги не будут выплачены вовсе, этого можно ожидать. Контракт? Подпись самого государя? Но время великого Петра столь мгновенно отдалилось, преобразилось в предание, в легенду... Царили сила и произвол. Желания и пожелания умершего уже не значили ничего. Всем и вся заправляла воля сильных живых...
Анне приходило на ум исполнить угрозу свою. Говорила же матери перед свадьбой... Но теперь отрезвляла себя холодно. С чего она взяла, будто в Европе, там, на Западе, — некое царство справедливости и права! Им-то что до непременного исполнения желаний покойного Петра? Они будут подстраиваться, подлаживаться к победителю...