Гром победы
Шрифт:
— Маврушка...
Розой алеет личико цесаревны... Ах, почему знаема её тайна? Да нет, какая же тайна, когда он так глядит!..
И может быть, это и хорошо, что бойкая Маврушка принимается говорить, не дожидаясь спроса...
И уж речиста! Не остановится... А хорошо... Выходит, цесаревна ни о чём и не спрашивала, некасаемо до цесаревны... А Маврушка всё сама, просто сама...
Но неужели это правда? Неужели это может быть правдой? Как? Отец хочет ей оставить престол? Ей? Она — императрица? И при ней — он, супруг. Не император, нет, не соправитель, просто супруг, для любви, чтобы любить... А она — императрица!..
— Ты так думаешь, так полагаешь ты, Маврушка?..
— Я?! Господь спаси и помилуй! Где мне разбирать дела такие важные. Матушка слыхала, говорили, будто слыхано было от Андрея Ивановича Остермана...
— Нет, ступай, ступай же!.. Не говори!.. Более ничего не говори!.. Ступай...
И Мавра лёгонькой
Нет, ещё один взгляд в зеркало... Додумать мысль... Если Андрей Иванович... Он такой важный... Разве он станет зря... Но тогда... Вот почему отец с ним и ласков и насмешлив!..
Но так хочется снова увидеть эти глаза... серые... с таким восторгом и мягкостью глядящие... Но не глядеть самой в его глаза...
Тонкие худенькие ручки взлетают поверх блеска белой парчи — кринолин — ложатся на миг... Принцесса выбегает из комнаты...
В зале как будто холодок и будто пустее сделалось — его нет. Почему? Он ушёл, потому что она удалилась? Берхгольц из его свиты оказывается на её пути и отдаёт церемонный поклон... И Геннинг-Фридрих Бассевиц, голштинский посол, кланяется ей... Герцогские музыканты в его доме в Петербурге играют концерты...
И как это выходит, что вокруг всё сделалось связано с ним, с ним!..
Празднество с маскарадом продлилось целую седмицу...
Спектакль шёл. И она полагала свою в нём роль важной и блистательной. И вдруг делалось ощущение, будто она — в кружении некоем всеобщем пёстром и радостном, будто всё едет и едет далее маскарадный поезд, в коем пестрота весела и всякому своё место определено, и оттого возможно быть весёлой и счастливой, и надеяться, чаять впереди ещё большее веселье, ещё больший блеск, и не опасаться ничего...
...Она всегда завидовала чужой бойкости. Особенно Лизетиной. Наверняка ведь все думали, будто сестрица Лизета красивее её. Наверняка! Но говаривали, что она, Анна, зато умнее и серьёзнее. Без сомнения! Только Лизета вовсе и не красивее, а просто бойчее. Анне уже это ведомо: та девица или дама, что побойчее, та и красивее кажется... Вот госпожа Балк...
Госпожа Балк — старшая сестра Анны Монс... той, которую отец... государь в юности своей любил... О той Анне говорить как бы и не велено, поминать о ней не велено... Однако Лизета с Маврушкой поминают и дурно говорят о ней меж собою... Но ведь она была до того красива!.. И царицы Катерины Алексеевны тогда ещё не было в жизни отца...
Мать тоже бойка. Оттого, должно быть, цесаревна Анна смущается перед нею и даже как бы побаивается... Мать зовёт «Аннушкой», весёлая, хохочет с прислужницами, сердится, когда волосы чересчур долго убирают или в платье недоглядят. Нарядная мать глядит гордо... Но старшую цесаревну пугает в матери то бешеное почти, энергическое, чего нет в характере, в естестве самой Анны... А вот в Лизете оно есть! Анна чувствует. Лицом и власами тёмненькая Анна походит на мать. Лизета, напротив, бела и власами светла. Но естество в Лизете материно, как ещё проявится — один Бог ведает!.. А в кого Анна сама? Что-то в ней от одной из меньших тёток, от отцовой сестры Федосьи Алексеевны. Вот та, говорят, хоть и вовсе не глупа выдалась, а неприметная, тонкокостненькая... Дедушка Алексей Михайлович впервой женат был на Марье Ильичне Милославских. По смерти её сыновей осталось живых двое — Фёдор да Иван, а дочерей-царевен — так шестеро: смутьянка Софья, поборница её — Марфа, Марья и Катерина — бабы-распустёхи, квашня Евдокия и меньшая — Федосья. Отец в малолетстве любил её, она одна из всех сестёр Милославских ладила с матерью Петра, с Натальей Кирилловной Нарышкиных, игрывала, забавляла маленького Петрушу и сестриц его родных — Натальицу и Фёдорушку... И вот сказывают, Айна походит чем-то на эту Федосью Алексеевну... Но разве Анне судьба — тихо, девицей старой — зачахнуть в теремных покоях? Разве не ожидают Анну впереди блеск, радость и счастие?..
...Рюриковичи ладили свои браки как дела княжения, женились князья и княжичи на княжнах. Родством долго ещё считались с северянами, свеями, данами и норами, помнили, откуда вышли, роднились легко и охотно. Женили сыновей и на франкских, польских, византийских принцессах. Всё до того времени, покамест князь Иван не взял в супруги воспитанную в Риме византийскую царевну Зою из Палеологов, названную в Москве Софьей. Она родила многих дочерей и троих сыновей — Василия, Юрия, Андрея. И, не желая родниться с принцессами иных земель, она ввела для своего сына Василия византийский обычай смотрин, когда сбирали со всего царства красивых девиц и царь избирал себе красивейшую — как в сказке. Первый брак по смотринам, когда молодой Василий взял за себя Соломонию Сабурову, счастливым браком не стал. Однако обычай смотрин прижился. И уже трудно было нарушить этот обычай даже самому Ивану Васильевичу, первому, грозному царю, тщетным было его заморское сватовство за юную родственницу Елизаветы английской.
Браки по смотринам возвышали внезапно всю семью избранной невесты. И прежде почитавшиеся худородными — Романовы, Стрешневы, Нарышкины — истово припадали к подножию трона, спешили властвовать и наживаться...
На смотринах была избрана и первая супруга юному Петру. Даже и не он сам, а мать его выбрала Евдокию Лопухину. И уж по меньшей мере лет пять-шесть супруги прожили хотя бы в относительном согласии. Родилось трое сыновей, но выжил из них один лишь старший, рождённый в 1690 году Алексей. Родившийся вслед за ним в 1691 году Александр прожил всего год, родившийся в 1693 году Павел умер тотчас после рождения. Далее отношения разладились. Теремное, затворническое вроде бы воспитание и житьё не смиряло женщину, но лишь распаляло чувственность. Одна лишь чувственность, и ни тени понимания. Хотя и не Бог весть какого понимания искал Пётр. Ему не нужны были умные речи и советы, нет, но это женское понимание, выраженное в ласке вовремя, в лёгком слове добром и ласковом, вовремя сказанном. Жена его так не умела. Возможно, она была из тех женщин, которые во что бы то ни стало желают доминировать над мужчиной. И, наверное, это не странно, что в обществе, казалось бы, целиком отданном на произвол мужской власти, подобные женщины (особенно в старости) делаются отчаянными защитницами косного уклада жизни; они почти сознают, что именно в сфере защиты косного уклада имеют они возможность едва ли не властвовать над мужчиной — тиранить брата, сына, зятя, даже мужа; ведь таким тиранством они как бы защищают мужскую власть. Евдокия была ещё молода, но всячески выказывала мужу своё недовольство, выказывала по-женски: он начинал о своём, она своё говорила, даже и не возражала ему, а будто и вовсе не слыхала его слов, Она была женщиной по-своему гордой, ещё девочкой слыхивала рассказы теремные о власти, какую забрала Наталья Кирилловна Нарышкиных над мужем своим, Алексеем Михайловичем. Евдокии хотелось быть такой царицей, принимать в своих покоях боярынь с просьбами и подношениями, наслаждаться этой возможностью распорядиться государственными делами — супругу одной боярыни устроить воеводство, сына другой взять в стольники во дворец, а на какое-нибудь неугодное семейство и опалу наложить. Но образ жизни Петра требовал от неё каких-то свойств характеристических, каких у неё не было. Воспитывать и переделывать себя она не была научена. И она потихоньку возненавидела и жизнь мужа, и его окружение, и его самого. Закончилось это водворением царицы в монастырь. Пётр сделался свободен от постылой супружеской тяготы. Для самолюбия Евдокии монастырь был ударом, надежды её погибли. Впрочем, и она нашла себе утешение, соответственное её характеру, — завела любовника, некоего Глебова. Таким образом удовлетворились и её чувственность, и её потребность властвовать; разумеется, общественное положение Глебова (да и всякого другого) не могло идти в сравнение со статусом пусть даже и опальной царицы, матери законного наследника.
Много пишется о приобщении Петра к бытовым приметам европейской цивилизации. Но, как мы уже видели, он приобщился не к бальным залам, не к парадному укладу европейских королевских и княжеских дворов. В Немецкой слободе, куда ввёл молодого Петра Алексеевича Лефорт, юноша усвоил живые и нечинные бюргерские, буржуазные нравы; первыми его европейцами были не герцоги и принцессы, но зажиточные ремесленники, их жёны и дочери. Сам Лефорт, учитель и сподвижник Петра, был, кстати, женевец, швейцарец, родом из одной из первых в мире республик. Вот какую Европу открывал для себя Пётр. И женщины здесь были не только для постели, но и для беседы, весёлой, а порою и серьёзной, для этого драгоценного понимания мужских забот, выраженного в участливом кивке, в нежности девичьей ладошки, коснувшейся твоей колючей щеки.
Известно, что первой европейской женщиной молодого Петра сделалась светловолосая красавица из Немецкой слободы — Анна Монс. О ней много написано, и по большей части — дурного. Историки, в частности, винят её в расторжении первого брака Петра. Хотя не была виновна эта девочка ни в характере Евдокии, ни в том, что Евдокия не сумела (или не решилась) переломить себя. Второе обвинение в адрес Анны (вероятно, более серьёзное) — она оказалась неверна Петру. Но как же это вышло? Какова была она и каков был он?