Гром победы
Шрифт:
Она вспомнила сейчас отца не таким, каким он бывал обычно с ними, с детьми, а бывал он добрым и весёлым; но она сейчас вдруг вспомнила его иным. Вспомнила, как страшно и судорожно дёргалась одна его большая щека и вдруг резко и тоже судорожно затворялся большой круглый тёмный глаз... Тогда делалось совсем страшно. Кто-то бежал, криками слуги звали мать. Аннушка затаивалась в уголку, было страшно, а всё же хотелось всё увидеть до самого конца; не хотелось, чтобы уводили... Мать смело брала отца за обе руки, сажала на лавку, крытую ковром, обнимала его крепко и уверенно, привлекала его голову тёмнопышноволосую себе на колени. Голова клонилась, клонилось на колени матери как-то неуклюже всё большое длинное
Ах, как возможно было бы Анне любить его!.. Как мать — отца... На их взаимной любви девочка уже составила себе представление об идеальном мужчине и женщине идеальной. Мужчина должен был быть большим и высоким, у него должно было быть много разных мужских государственных дел, он должен был являться к своей жене, радовать её подарками... И даже его болезненная внезапная слабость должна была производить впечатление внезапной и страшной, припадочной силы. И потому женщина рядом с ним тоже должна была быть сильной и смелой, для того, чтобы утешить и успокоить его...
Но он... Он был вовсе не таков. Он не походил на её отца и, стало быть, не был идеалом. Но ведь и она не обладала смелостью и решимостью своей матери... Он был худенький, и лицо его даже и нельзя было бы назвать красивым. Но эта его хрупкость, эта странная смутность его черт уже невольно вызывали в ней какую-то странную, болезненную для неё самой, острую жалость. И это чувство пугало её. Она сама боялась этой своей жалости как предвестницы какого-то несчастья. И сама ещё не знала, не могла подозревать — какого...
Она знала, как необычаен её отец и важность его решений и действий. В какой-то момент она поняла, что его решения настолько необычны... это были именно его решения, а не те, какие можно было бы исполнить... И потому между его решениями и действиями остальных оставался зазор... если не целая пропасть... И потому, когда он начинал действовать сам, его действия казались странными, вызывали недоумение. Вдруг он наказывал за такие провинности, за какие люди, призванные исполнять его решения, не наказывали вовсе. Или награждал за то, за что они не награждали. Возникало недоумение. О нём говорили, как о жестоком и странном. Но это всё он, кажется, и сам понимал. И писал Катеринушке, своей жене, Аннушкиной матери: «Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшёю не умею владеть, а в одной правой руке принуждён держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!»
Этих помощников отца, которые вместе с ним строили крепости и вели войны, пробивая России путь к морям — Чёрному, Азовскому, Балтийскому, и она знала этих помощников, которые не всегда понимали отца и порою слишком радели о благе для себя... Она всех их видывала — Александр Меншиков, Франц Яковлевич Лефорт, Патрик Гордон, Ромодановский, Бутурлин... Как они толклись в приёмной петербургского дворца, а мадам д’Онуа вела её сверху, и все кланялись. Но ждали не её, маленькую девочку. Сейчас ей даже смешно было подумать, как это она могла предположить такое, будто ждут её. А ведь прежде она была маленькая и вправду
Знать не любила отца. Он резко переменил всё, а они желали бы постепенности, как было при Алексее Михайловиче, при Феодоре Алексеевиче, при царевне Софье, когда перемены шли, но медленно, неспешно... Но вокруг отца бывали разные люди; бывали и знатные, и немало. А те, что не были знатны, вовсе не сочувствовали странному отцову желанию выстраивать общество, где дворяне, купцы и мастеровые сбирались бы вместе на ассамблею. Нет, не хотели этого, а хотели попросту сделаться богатыми и знатными, и детей своих вывести, и чтобы позабылась их незнатность...
Голицын, Стрешнев, Шереметев, Толстой, Брюс, Апраксин — от начала были с отцом. После не стало Голицына, Головина, Шеина, Гордона. Пришли — Ягужинский, Шафиров, Остерман, Волынский, Татищев, Неплюев... Они всякие были, но десница отца была над ними, и после — словно бы тень его... Пришло такое время, когда и Аннушкины косточки истлели, а старый Неплюев говаривал новым государям: «Мы, Петра Великого ученики, проведены им сквозь огонь и воду...»
Тасовались, будто карты в колоде, перед её глазами — снова и снова — Ягужинский, Макаров, Щербатов, Андрей Артамонович Матвеев... В красно-жёлтых узорных кафтанах, украшенных звёздчатыми орденами, и лица, окружённые париками, спадавшими на плечи, казались вдруг одинаково толстыми и круглыми...
Отец желал проложить каналы — много — и построить корабли, чтобы плыли по каналам, рекам и морям... Он желал распахнуть, раскрыть страну, ведь «...задёрнули завес и со всем светом коммуникацию пресекли». Хотя это и не было совсем так, и нельзя было сказать, чтобы «коммуникация со всем светом» вовсе пресечена была...
Отец был сильный, но ощущал себя оскорблённым именно теми, кто были близки ему по крови и по родству... «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Первой жене — несносен: она глупа. Сын меня ненавидит: он упрям...»
Отец сидел, положив ногу на ногу, возле печи изразцовой голландской — башенка из гладких плиток. В стенной нише дымился кофейник. Поблескивающие пуговки на голландском платье отца были расстёгнуты. Он курил тонкую длинную трубку, и глаза его были очень тёмные, большие и круглые. Подавали отцу пироги с морковью, русская пища была ему вкуснее всего...
Отец вёл бесконечные войны — годами, десятилетиями. Священная Римская империя, Швеция, союзы с немецкими герцогствами. Так ширился Северный союз — Россия, Дания, Речь Посполитая, Саксония, Ганновер, Пруссия, Мекленбург... Бесконечно делились и завоёвывались и вновь передавались по договорам клочки северных земель... Надо было России закрепиться на Севере...
Отец храбрый был. В июле, в 1714 году ей было только шесть лет, сестрице Лизете — пять. Явилась весть о победе при Гангуте. Но за несколько дней до решающего сражения, когда русские корабли двигались между Гельсингфорсом и Аландсними островами, сделалась ночью страшная буря. Исчез берег в тёмном рёве холодных волн. Путь был потерян. С несколькими матросами бросился отец в шлюпку, и крепкие его руки охватили руль. Офицеры пытались удержать его, умоляли его не подвергать себя такой опасности. Но он ободрял гребцов зычным криком: