Громов
Шрифт:
Унаследовал я от деда и привычку курить. Это был своеобразный ритуал. Он приходил домой на обед, включал радио — довоенную «тарелку» — и сразу закуривал. После этого клал дымящуюся папиросу на одну из пепельниц, которые стояли во всех комнатах, и шел мыть руки. Затем в другой комнате опять вставлял папиросу в мундштук и закуривал. Так в квартире постоянно дымилось несколько папирос деда. Я всегда с интересом смотрел на табачный дымок, поднимавшийся сначала ровной струйкой, а наверху закручивающийся спиралью. Очень нравился мне запах дедушкиного табака.
Бабушка, случалось, упрекала деда в том,
Беспокойство бабушки оказалось не напрасным. Первый раз я затянулся табачным дымом в девять лет. В комнате никого не было, а папироса дымилась, и я решился попробовать. Подавившись дымом, закашлялся, во рту появился резкий и неприятный привкус, закружилась голова. Таким был первый опыт. Но он не отвадил меня от интереса к табаку.
Наше уважение к дедушке на протяжении всей жизни было настолько велико, что мой брат, живущий в Саратове, бережно хранит его вещи. Среди них кресло, в котором дедушка сидел за столом. После обеда он всегда брал газету, принимался читать, ну и, как полагается, через пять минут, уже накрытый ею, засыпал…
— О Борисе Всеволодовиче много писали с афганской поры, у меня собрался большой архив, — говорит Сергей Всеволодович. — Я ведь не просто собираю, я это все анализирую. Тут, видимо, мои профессиональные привычки сказываются.
По образованию и профессии я инженер, умею и люблю анализировать. Так вот, на основании всех этих прочитанных материалов и размышлений пришел к выводу, что по своему предназначению Борис Всеволодович Громов — реаниматор. Это английское слово. Переводится как «оживить», «воскресить», «вернуть к жизни». Главное значение — вдохнуть новую жизнь.
Когда я пришел к этому выводу, все у меня выстроилось совершенно логично.
У нас с Борей разница в три года. С Алексеем у меня — пять лет, а он старше Бори уже на восемь. У Алексея связь с младшим братом была, но, конечно, много меньше, чем у меня. Так получилось. Я очень любил Алексея. Но дружили мы именно с Борей.
Бабушка мне говорила: «Ты за Борю отвечаешь. Ты должен обязательно за ним следить и оберегать».
Потом мама то же самое сказала, когда Боря стукнулся о ножку кровати. Раньше были кровати с металлическими ножками. Он упал, головой о ножку стукнулся сильно, кровь пошла. Тогда сложились у нас такие отношения, что при всякой возможности я старался быть рядом с ним.
В то время тут, на берегу Волги, было много спортивных баз с деревянными бассейнами, плавающими в воде. Были большие, глубокие, с пятидесятиметровой дорожкой и прыжковой вышкой для взрослых спортсменов, были лягушатники, где плескалась малышня. Там пацаны учились плавать. Жаль, что этого уже нет сейчас.
Надо сказать, что даже совсем маленьким Борис как-то умел не доставлять старшим хлопот. Хотя вытворял такое, в чем никто не мог с ним сравниться. Например, залезал на верхушки безумно высоких деревьев. Он вообще любил куда-то забираться. Однажды забрался на забор воинской части. Забор высокий, метра три, не меньше, и очень старый. Забор упал. Упал так, что полностью Бориса накрыл.
Прибежали солдаты, подняли забор, и то не сразу, он был тяжеленный. Вытащили Бориса… Целого и невредимого. Он удачно попал в какую-то ямку, забор его даже не коснулся. Можно сказать, что тогда он родился второй раз.
Знай бабушка и мама о том, как Сергей иной раз присматривал за младшим братом, про арбузные заплывы и ночные пробеги по крышам, а особенно про этот случай, ему бы пришлось несладко.
— Не только я его оберегал, — вспоминает Сергей Всеволодович. — Вот один случай, который многое открывает.
Как-то бабушка с дедушкой уехали к своему сыну в Смоленск. Мама была на работе, иногда она там оставалась дежурить. Алексей — в Суворовском, он появлялся только по воскресеньям, в увольнение. Дома одни мы с Борисом. Тут я заболел. Я часто в детстве ангиной болел, хронически.
Лежу. В окнах — сумрак. Мне так плохо! Высокая температура, слабость. Здорово меня прижало, наверное, даже слегка бредил. Вдруг сквозь этот тяжелый сон чувствую что-то приятное. Открываю глаза и вижу: возле кровати стоит табуретка, на ней сковорода. В сковороде — жареная картошка.
Не длинненькими полешками нарезанная, как делали мама или бабушка, а ровненькими кубиками. Так удивительно, я даже спросил: откуда это?!
Больше суток я, видимо, провалялся в полном отрубе, все мне было безразлично, и вдруг этот чудесный запах меня вытащил оттуда, из сумрака к свету.
Боря отвечает: это я тебе приготовил, Сережа. Нет, он меня тогда звал Ляля. Он еще маленький был. Меня и сестры двоюродные в детстве почему-то Сережей не называли, трудное, видимо, имя. Кто Ляля, кто Сисесь.
Боря сам, впервые в жизни, очистил несколько картофелин, порезал их кубиками, сложил в сковороду, включил электроплитку и пожарил!
Думаю, что Боре тогда было лет пять или шесть, он еще в школу не ходил.
Этот момент ощущаю прямо как сейчас. Я безнадежно грустно дремал, ничего не хотел, и сознание мое едва тлело. Он в это время придумывал, как вернуть меня к жизни, и готовил свое лекарство. Почему кубиками нарезал? Видимо, он раньше не обращал внимания, как мама и бабушка режут картошку. Наверное, ему пришлось много потрудиться, чтобы наделать такие вот ровненькие кубики.
И ведь я выздоровел! Поел этих Бориных кубиков, заснул и проснулся здоровым. Он уже тогда был реаниматором. Вдохнул в меня жизнь!
Еще случай, который показывает, что он умел не впадать в панику и быстро принимал правильные решения.
Тогда этой красивой набережной еще не построили. Волга была значительно 'yже. Она так широко разлилась позже, когда построили Волгоградскую ГЭС. У нас прямо тут, внизу, был пляж. Туда подплывали лодки-гулянки, много тогда было таких лодок. В нашем дворе один рыболов делал себе лодку, даже фамилию помню — Рогов. Мы с Борей с интересом за этим процессом наблюдали и, наверное, потом могли бы даже сами лодку построить, если бы только материал и инструменты у нас имелись.