Громы и розы
Шрифт:
И море, и мягкую, влажную землю.
Я выпила рассвет из золотой чары,
Из серебряной - сумерки,
Мой резвый скакун был диким западным ветром,
Моя песня - ручьем и жаворонком.
Музыка закружилась, перешла в грустный, сдавленный плач. Она росла и росла и наконец загремела, чтобы потом оборваться, оставив одинокий, заполняющий пространство голос:
Мой гром поразил зло этого мира,
Мои розы дали победу добру,
Я омылась в море и вышла из земли,
И мир стал очагом света.
Последняя нота вернула лицу полное
Стар улыбнулась.
– Это так легко, - сказала она.
– Так просто. Все свежее, чистое и сильное в человеке содержится в этой песне, и, думаю, это все, что должно быть важно для человека.
– Она наклонилась вперед.
– Понимаете?
Улыбка погасла, сменившись легким удивлением. Между бровями появилась небольшая складка. Стар отступила на шаг.
– Пожалуй, я не смогу сегодня говорить с вами, - сказала она тихим голосом.
– В вас живет ненависть.
Ненависть принимала форму чудовищного гриба, ненависть покрыла крапинками экран видео.
– То, что случилось с нами, - сказала Стар жестко и безлично, - тоже просто. Неважно, кто это сделал, понимаете? Это не имеет значения. Нас атаковали, ударили с востока и с запада. Большую часть составляли атомные бомбы - фугасные и пылевые. В нас попало примерно пятьсот тридцать бомб одновременно, и это нас убило.
Она замолчала.
Сонни стукнул кулаком по ладони. Бонза лежал с открытыми глазами, открытыми и спокойными. Пит до боли стиснул зубы.
– У нас больше бомб, чем у них всех. Они есть, но мы не воспользуемся ими. Минуточку!
– Она вдруг подняла руки и посмотрела так, словно хотела заглянуть каждому в глаза, и они откинулись назад.
– Воздух настолько насыщен С14, что все люди на этом полушарии вымрут. Не бойтесь сказать это. Это правда, которой нужно смотреть в глаза. Поскольку явление трансмутации распространяется из руин наших городов, радиоактивность воздуха усиливается, из-за чего нам придется умереть. Через несколько месяцев или через год результаты скажутся и за океаном. И там большинство людей умрет. Никто не выйдет из этого без потерь. Однако их ждет нечто худшее, чем уготованное нам, их захлестнет волна страха и ужаса, что для нас уже невозможно. Мы попросту умрем, а они будут жить, облученные, больные, а дети, которые у них родятся...
– Она покачала головой и с видимым усилием взяла себя в руки.
– Пятьсот тридцать бомб... Не думаю, чтобы кто-либо из атакующих знал, насколько силен его противник. Это держали в такой тайне, - ее голос стал печальным, она легонько пожала плечами.
– Убивая нас, они уничтожили самих себя. Что касается нас, то мы тоже не без вины. И мы не настолько бессильны, чтобы не иметь возможности кое-что сделать, по крайней мере сейчас. Однако то, что мы должны сделать, безжалостно для нас. Мы должны умереть, отказавшись от ответного удара.
Она быстро взглянула на каждого в отдельности.
– Мы не должны наносить ответный удар, хотя можем ответить
Нет, это просто не имеет смысла. Мы не можем этого сделать.
Вы помните песню? Вот это и есть гуманизм. Мы находим его во всех людях. Какая-то болезнь на время превратила других людей в наших врагов, однако, когда сменятся поколения, враги станут друзьями, а друзья врагами. В громаде истории враждебность тех, кто убил нас, ничтожно мала!
Она понизила голос.
– Мы умираем с сознанием, что совершили единственный благородный поступок, который еще можем совершить. Искра жизни по-прежнему сможет тлеть и расти на этой планете. Она будет почти задута и залита, она едва не погаснет, однако уцелеет, если песня говорит правду. Она уцелеет, если мы настолько человечны, чтобы не обращать внимания на то, что искра эта под контролем нашего временного врага. Некоторые... кто-то из его детей выживет, чтобы объединиться с новой расой людей, постепенно выходящей из джунглей и лесов. Может, их ждут десять тысяч лет одичания, а может, человек возродится, пока еще стоят руины.
Она подняла голову, голос ее звенел как колокол.
– Даже если это конец рода людского, - говорила она, - мы не должны лишать шанса другие формы жизни, которые могут возникнуть на нашей планете. Если мы отомстим, не останется ни собаки, ни оленя, ни обезьяны, ни птицы, ни рыбы, ни ящерицы, чтобы нести дальше светильник эволюции. Во имя справедливости: если мы должны уничтожить себя, то пусть выживут формы жизни, существующие вместе с нами. На человечестве и так уже достаточно грехов. Если нам обязательно нужно кого-то уничтожить, ограничимся уничтожением самих себя!
Повышались дрожащие звуки, казалось, играющие ее волосами, как слабый ветерок. Женщина улыбнулась.
– Вот и все, - прошептала она, пожелав каждому слушателю "спокойной ночи".
Экран потемнел, когда без всякого предупреждения передачу прервали, вездесущие крапинки вновь побежали по всему экрану.
Пит встал и зажег свет. Бонза и Сонни молчали. Прошло какое-то время, прежде чем Сонни сел прямо, дрожа как новорожденный щенок. Казалось, что-то мешает двигаться.
– Вам нельзя ни с кем сражаться, нельзя убегать и жить. А теперь вы не можете даже ненавидеть, потому что Стар не разрешает, - тихо сказал Сонни.
В голосе его звучала горечь, а в воздухе плавал горький запах.
Пит Маузер потянул носом, впрочем, без всякой связи с запахом. Потом сделал это снова.
– Чем это пахнет, Сон?
– спросил он.
Сонни втянул воздух.
– Не знаю, - сказал он.
– Что-то знакомое. Может, ваниль? Нет... нет.
– Миндаль. Горький... Бонза!
Бонза лежал неподвижно с открытыми глазами и гримасой улыбки на лице. Мышцы щек у него напряглись, так что видны были почти все зубы. Лицо его покрывал пот.