Гротенберг. Песнь старого города
Шрифт:
— Что же тебя привело в город, незнакомец? — Наконец, мрачно поинтересовался он.
— Незаконченные дела, и прошлое. — Лаконично ответил ему странник.
2
Вечер. День первый
Трактир «Обжигающее пламя».
Комнаты здесь были более чем «скромными». Настолько, что, войдя в нее, чувствовалось, что в брошенном доме было бы уютнее, чем здесь. Здесь прибирались, пыли не было, но всё говорило о том, что у этих комнат давно не было жильцов. Первое, что било наотмашь – это запах затхлый и сырой. Запах пустоты
Если сам трактир ещё явно посещали, то вот жить здесь могли разве что крысы — они приветственно попискивали Сегелю, убегая в норы, едва он появился. Он усмехнулся: «и вам одиноко здесь, наверное». Странник оставил дорожный мешок на крюке, вбитом в стену, и сел на кровать. Та тут же скрипнула от натуги, и он поморщился — так неприятно этот звук царапнул по нервам. Мужчина планировал провести здесь одну ночь, не больше. Возможно, даже меньше, если каким-то образом найдёт больше информации.
Чёрный оникс в подвеске приятно холодил кожу. Пока никакой опасности не было. Он откинулся на стену под всё тот же жалобный скрип панцирной сетки и открыл сознание для прошлого.
Элиза… он вспоминал её образ. Маленькая девочка с золотистыми кудрями, и большими болотно-зелёными глазами. Они смотрели на него в этот вечер, были полные слёз. Он помнил, как её маленькая ручка вцепилась в его одежду, не желая отпускать, но эта крепость со всеми жителями - это была дыра. Дыра, в которой он не хотел больше оставаться. И было ещё что-то, было интуитивное чувство, какое, наверное, бывает у крыс, покидающих тонущий корабль. И эта работёнка, на которую он подписался, была его билетом из этого загнивающего города. Денег за эту работу было столько, что он мог бы вывести из города всю семью, но отец, равно как и остальные родственники, остались, а после того, что он сделал под заказ, и вовсе перестали присылать какие-либо письма, когда он покинул город и добрался до ближайшего поселения в предгорье. Клеймо есть клеймо — и с ним он был большую часть жизни в их глазах.
Отчего же сейчас они решили вспомнить о нём? Это ему ещё предстоит выяснить. Может, он таки сможет убедить Элизу уехать с ним? Китгорф — чудесный город, где можно зарабатывать честно, и быть на частной страже — его навыки там очень высоко ценились, и он этим был горд. Ещё больше был горд тем, что теперь может тратить свои умения на что-то большее, чем срезания кошельков у пьяниц или заказные убийства. Ему даже в какой-то момент казалось, что началась новая — действительно новая! — жизнь. И буквально тут же будто бы злая ирония — весть из прошлого. Теперь Сегель был полон решимости разобраться с ним и с поганым прошлым, и с самим собой.
Поужинав кусочком вяленого мяса и ломтем хлеба с молоком — дорогой сосуд с рунами достался ему очень недёшево, но оно того, на его взгляд, явно стоило: теперь сохранность любого напитка была обеспечена весь долгий путь, — странник занялся изучением карт города. При нём была его старая карта и собственноручно исправленная схема, и уже сейчас он подметил несколько изменений. За долгие пятнадцать лет какие-то улицы перестроились, некоторые обзавелись дополнительным уровнем, возвышаясь над «старым» Гротенбергом, поэтому ему оставалось только внести несколько изменений, осторожно, углём вычерчивая их на старой бумаге. Помнится, местный картограф давно ему продал карту втридорога, и для этого ему пришлось некоторое время проходить голодным, и стараться ещё больше подворовывать на улице в ожидании хорошей работёнки. На ней даже остались пометки прошлого вроде: «тут можно словить хорошенькую сумму с такого-то по такое-то время суток», а здесь «много стражников».
Сейчас,
А потом пришла она. Боль. Она железной рукой стянула сердце, и вытащила из лёгких весь воздух. Сегель захлебнулся кашлем, и судорожно попытался вдохнуть. Этот приступ был не первый. Всё начиналось пару недель назад с простого кашля, и лёгкой нехватки воздуха. Он решил тогда, что подцепил что-то, патрулируя улицы под проливным дождём. Тогда он промёрз и промок до нитки — вот тебе и следствие. Но лекарь даже деньги не взял за осмотр, уверив, что лечить его не от чего – со здоровьем всё в порядке. И мужчина было поверил ему, но…
Затем пришли кошмары. Видения старого города, и с вершины дворца, наблюдающего за огнём, разливающимся по городу, человека в тёмной мантии и в капюшоне, наброшенном на голову. Он говорил ему: «пришло время платить по долгам, Ривгольд». И как последний штрих на его истощённых кошмарами нервах, каким ни один травяной отвар уже не помогал, — письмо. Сначала одно, от сестры, каким-то образом выведавшей его адрес, справляющейся о том, как его дела; а потом другое: с просьбой приехать, навестить.
Сначала он решил, что это мошенники, каким-то образом выведавшие его подноготную, и решившие порушить его планы подняться в звании. Потом новые письма стали изобиловать личными подробностями, которые случайный мошенник уж явно бы никак не смог выведать.
Сегель корчился от боли, полулежа на кровати, пока не скатился на пол от очередного спазма. Он стоял на коленях перед койкой, хрипло и тяжело дыша в чистое покрывало, неожиданно пахнущее фиалками и миндальным маслом. Затем боль отступила, приглушилась. Измученный этим приступом мужчина кое-как поднялся на ноги, цепляясь за мебель. Шум в голове, песня — это новое, что он услышал. Чужая песня, не такая как раньше, но было в ней что-то отдалённо знакомое. Она походила на колыбельную, и одновременно на музыкальную шкатулку, и чем-то отличалась от них.
Сегель снова рухнул на колени, будто сбитый ударом невидимки, зарылся головой в покрывало, запах которого стал терпким и удушающе сильным. Он забился, срывая плотную ткань с лица, в попытке вдохнуть полной грудью, и сдавленно вскрикнул от режущего разум песнопения. Пытаясь заглушить певца, услышать что-то, кроме песни, в которой не было различимых слов, готов был рвать зубами на себе одежду. Всё вокруг стало вдруг вязким, и мерзким. Ему чудилось, что его руки, скрытые перчатками, в крови по локоть, что он чувствует этот едкий смрад трупов вокруг. На это правая рука, словно снова вспыхнула огнём, напоминая о старой ране.