Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Вот тебе деньги на дорогу — поезжай скорее… Если что нужно, пиши прямо ко мне — я все сделаю… Мне и государь говорил о тебе… Уезжай же скорей, а то… (старик нагнулся к самому лицу девушки)… Беннигсен донес государю, что мы (он подчеркпул мы) с тобой тут сибаритничаем и что ты — моя любовница, переодетая улаником…
Девушка вспыхнула, вскочила; глаза ее чуть не брызнули слезами.
— Да, да, донес государю, только не назвал твоего имени, а наш ангел, государь, прислал этот гнусный донос ко мне…
Девушка не выдержала: из глаз ее брызнули слезы.
— Ну, полно, полно, дружок! — утешал ее главно-комавдующий, и нежно, словно ребенка малого, взял за подбородок и приподнял плачущее лицо. — Не плачь, мой друг!.. И это воин! противник Наполеона! ах!
И старик так сжал и приподнял ее трясущийся подбородок, что девушка невольно, сквозь слезы, улыбнулась.
— Ну так вот на же! Пусть не даром говорят, что ты моя любовница — на же!
И он, не отнимая руки от ее подбородка, поцеловал ее сначала в губы, а потом в лоб.
— Ну, а теперь прощай, дружок!
Девушка бросилась целовать его руки и, заплаканная, ничего не видя, воротилась в штаб, который помещался в одной из соседних крестьянских избушек. На пороге она столкнулась с Бурцевым, у которого из шинельного кармана торчало горлышко бутылки со сливками.
— Вот тебе, Алексаша…
Девушка как-то порывисто обняла его и снова заплакала.
— Прощай, Бурцев, прощай, мой добрый и честный друг! Я еду домой, в отпуск…
Бурцев задрожал и выпустил из рук бутылку, которая стукнулась об порог и разбилась.
Прошло еще несколько дней.
Глухой осенний вечер в далеком прикамском захолустье. Из мрака чуть выглядывает разбросанное по горному берегу Камы жалкое жилье. Хоть бы фонарик на улице! Это — Сарапуль город.
В одном небольшом домике, на берегу Камы, светится огонек. Войдем туда. Огонь только в одной комнате. За столом сидит старик в халате и молча курит длинно-чубучную трубку: тип старого гусара на покое. Тут же, облокотившись обоими локтями на стол, мальчик лет четырнадцати что-то читает вслух: «Злодеи не пощадили храмов божиих…»
— А где-то теперь Надя? — обрывает мальчик чтение. Старик молчит, только трубка энергически засопела.
— Я, папа, пойду на войну — мне перед Надей стыдно, — продолжал мальчик.
На дворе залаяли собаки… «Цыц, Валтерка!» — слышится голос на дворе. «Артем, это ты?» — другой голос, незнакомый. Что-то застучало в сенях. Шаги в зале — это звяканье шпор… «Кто бы это?» Кто-то уже на пороге. Свет от свечей падает на лицо; это Дурова.
— Папа! милый папа!
У старика вываливается трубка из рук. Он вскакивает, бледный, дрожащий, и обхватывает дочь, повисшую у него на шее.
«Папа!..» — «Надя! Надечка!..» — «Папа мой!..» — «Ангел! дочушка!»
Плачут и обнимаются, обнимаются и плачут… Подошел и мальчик: «И меня, Надя!» — Обнимают и целуют и его. — «Ах какой мундир! сабля! малиновые отвороты! шпоры! ах, Надя!»
— Господи! Казанска!.. Барышня наша! — раздается еще голос.
И Артем, и старая Наталья — все ахает да крестится… Мальчик весь красный…;
Старик отец отошел в сторону, смотрит, молитвенно смотрит, губы его дрожат от счастья, нижняя челюсть трясется…
— Улан… офицер… с Георгием… Господи! — бормочет он. — Да что ж это!.. Надя! Надька! улан!.. да иди ж ты ко мне на руки, как прежде хаживала, — иди, иди, дитятко!
И он сел, и привлек к себе на колени дочь. Она уселась и страстно обхватила руками шею отца.
— Хороший мой! старенький… седенький…
— Вот она — Надька — ив рейтузах… улан у меня на руках…
И он то обнимал ее, прижимал к себе, отстранял, разглядывал ее лицо, руки, грудь, Георгия, то трогал ее ноги в жестких рейтузах и кавалерийских сапогах, то целовал лицо и руки, будто совсем рехнувшись от радости.
А ее капризная память переносит на берег Двины, далеко-далеко на запад… Она так же, как теперь здесь, сидит на коленях и обнимает и целует калмыковатое лицо… А потом это лицо — мертвое, под Бородином, мертвые веки надвигаются на мертвые глаза…
Все, все невозвратное воротила шальная память — и бедный уланик, уткнувшись носом в плечо отца, тихо, безутешно заплакал…
Эта же шальная память в одно мгновение поставила перед нею целые картины пережитого, незабываемого, незабываемые образы, речи, голоса: Бородино, Москва в пламени, плачущий Бурцев, милый профиль мертвого калмыковатого лица…
— О, проклятый, проклятый год! — невольно вырвалось у нее из груди. — Никогда я его не забуду!..
Не забудет никогда этого года и история — этот скорбный лист хронического безумия человечества.
ДОКУМЕНТЫ
Письма, воспоминания
Вершители европейских судеб в воспоминаниях князя Меттерниха{50}
Александр I
Нарисовать точный портрет Александра Первого — задача нелегкая. Лучшую характеристику его дал Наполеон.
Как-то в разговоре со мной в 1810 году он спросил меня: близко ли я знаком с Александром? Я ответил ему, что мне приходилось встречаться с Императором только в его бытность в Берлине.
«Возможно, — сказал мне на это Наполеон, — что судьба вас и еще раз поставит на его пути. В Императоре Александре есть большая сила очарования, которую испытывает всякий при встрече с ним. Если бы я сам был способен отдаться непосредственно личным впечатлениям, то я привязался бы к нему от всей души, но наряду с его высоким интеллектом и умением очаровывать всех окружающих, в нем есть еще что-то, чего я даже не сумею точно определить. Поясняя свою мысль, я мог бы еще сказать, что это „что-то“ заключалось в том, что во всем и всегда ему не хватало чего-нибудь. Страннее всего то, что вы никогда бы не могли заранее определить, чего ему не хватит в данный определенный момент, так как это „что-то“ всегда являлось новым, неожидаемым и противоречивым».