Гроза на Шпрее
Шрифт:
Тяжелая ступня расплющила пальцы Вайса, пистолет выпал. Тогда он вспомнил о ноже, вставленном в расщелину стены, и резко повернулся. Теперь все его усилия были направлены к тому, чтобы подкатиться к этой щели. Зубами вцепившись нападавшему в подбородок, Вайс напрягся, и оба действительно подкатились к стене. Здоровяк ревел от бешенства и боли, зубы противника все глубже впивались ему в тело.
— Да бей же ты его, бей, чего стоишь! Это не крыса, а бульдог! — зло вопил здоровяк.
Вайс успел заметить, как над его головой мелькнуло что-то похожее на палку. Последним усилием он вытянул руку и схватил, как ему показалось, нож. Но это была подкова.
Так, со стиснутой в руке «подковой счастья», и нашли его на следующее утро жители Донго.
Когда убегает сон
Большой город окутан мглой. Полупогашенные фонари не в силах побороть ее. Они выхватывают из темноты лишь небольшие, тускло освещенные площадочки вокруг своих столбов, и от этого тени домов кажутся еще глубже, а сами дома сливаются в сплошную, непроницаемую стену. Только кое-где,
…Горит ночник и у Марианны. Он освещает только изголовье кровати, вся же комната погружена в полумрак, который поглощает знакомые с детства контуры вещей. И это все больше усиливает отчуждение от всего, что до сих пор было устойчивым миром девушки. Как удивительно может уплотниться время! Марианне кажется, что между позавчерашним и сегодняшним днем пролегли годы. И сердце ее, распахнутое для радости, словно разжатая ладонь, превратилось в ссохшийся комок. Стоит только дохнуть на него, и он рассыплется в порошок, оставив в груди лишь пустоту. Отец и мать не понимают, что с ней происходит, считают, что она тоскует по Рамони. Знали бы они, как мало он теперь значит для нее! Даже не мало, просто не существует совсем. Мучает Марианну сейчас совсем иное — мысли о жизни и смерти. Не поспей Фред вовремя, и ее бы уже не было. Все останется, а она бы не существовала. Как будто с грифельной доски начисто стерли написанное. Что же такое тогда жизнь? Куда же девается все, что было твоим естеством? Если исчезает, значит, все обесценивается: добро и зло, справедливость и несправедливость, правда и ложь. Их уравнивает, приводит к единому знаменателю смерть… Но стоит ли жить без правды, без веры в ее незыблемость и бессмертие? Отец говорит, что она чуть не погубила свою бессмертную душу, обрекая ее на вечные муки. А что такое вечность? Что-то непостижимо бесконечное. Ибо сколько бы человек ни продвигался вперед, изучая вселенную, все равно впереди остается непознанное. Следовательно, одному человеку и всем людям вместе никогда, ни за какую цену не узнать всей правды. Она всегда убегает и убегает в бесконечность… как трудно, как трудно все это постичь! Горькое чувство безнадежности пронизывает душу. Стены комнаты как бы раздвинулись, выбросив Марианну в необозримую пустыню, и сыпучие пески сомнения поглощают ее, так, что дышать уже нет сил…
…Зеленый, низко опущенный абажур отбрасывает тень на голову Умберто Висконти. Она разгладила морщинки на лице, и оно напоминает застывший, почерневший от времени иконописный лик. Живыми кажутся только глаза — в их лихорадочном блеске бессонница и раздумья двух ночей. Страницу за страницей Висконти листает свою жизнь и понимает теперь, где ошибся: он старался действенную любовь к ближнему втиснуть в куцые рамки догмы, боясь перешагнуть ту границу, которую сам себе очертил: тут божье, а вот тут — человеческое. Было время, когда он чуть не переступил эту черту. Включившись в движение Сопротивления, он действовал бок о бок с коммунистами, считал их могучей силой, единственно последовательной в борьбе с фашизмом. Выводы, к которым он тогда пришел, испугали его, и когда война закончилась, он, как страус, спрятал голову в привычную сферу религиозных ограничений, в его глазах они были уздой, помогающей держать народ в шорах. Против кого? Против самого себя?.. Единственное свое дитя ты отдал на воспитание священникам, которых сам не уважал. И вот результат — они вырастили из нее хрупкий цветок, который при первом же соприкосновении с жизнью чуть не сломался. Его могла сорвать каждая алчно протянутая к нему рука… Умберто Висконти настороженно прислушивается. Но из комнаты Марианны не долетает ни звука. Хвала мадонне, девочка спит…
…Шагает из угла в угол по своей комнате и Джузеппе. Он старается обдумать то, что должен сегодня написать, но никак не может собраться с мыслями. Его душит гнев, он все еще под впечатлением пережитого днем унижения. Насмешливая, презрительная улыбка Фреда жжет его, словно прикосновение раскаленного железа. И ведь уверен, гад, что Джузеппе его испугался! При других обстоятельствах пусть бы попробовал стрелять, пусть бы делал что угодно, один-два приема дзюдо, и он бы валялся на полу, как мешок. А фото бы тю-тю! Позволили бы только обстоятельства… Ничего, Джузеппе ему этого не простит. Пройдет не так уж много времени… Круто повернувшись, секретарь подходит к маленькому столику, который служит ему и письменным, придвигает лист чистой бумаги и начинает писать…
…Джованна только что вернулась из кабаре. Она еще не легла в постель, и даже не успела снять платье. Девушку подташнивает от выпитого вина, на обнаженных плечах и руках она чувствует липкое прикосновение чужих пальцев, которые после каждого выступления тянули ее к своим столикам. Пить с посетителями кабаре входит в обязанности певицы. И, наверное, не только пить. Хозяин кабаре, синьор Джулио, сегодня совсем недвусмысленно намекнул, что Джованне не мешало бы обновить свой туалет, а когда она спросила, где взять на это деньги, только гаденько ухмыльнулся: «Не прикидывайся овечкой, крошка». А. Джованна и в самом деле чувствует себя овечкой, которую подстерегает стая волков. Рано или поздно один из них затащит ее в свое логово и тогда… Вот тебе и карьера певицы! Никто из знатоков не заметит тебя, не запишет твой голос на пленку, не предложит учиться дальше. Так бывает только в кино. И никто никогда не женится на тебе, потому что на девушках из кабаре вообще не женятся. Даже Паоло. Он уехал и словно сквозь землю провалился, открытку и то не удосужился написать. А-а… ко всем чертям Паоло! Таких, как он, найдется сколько угодно, только пальцем помани! И у них, по крайней мере, будут деньги, а не фига в кармане. А если заводить любовника… Сдернув платье, так что оно затрещало по всем швам, Джованна валится прямо на одеяло. Плечи ее вздрагивают. «Святая мадонна, святая мадонна, — сквозь слезы шепчет она, — ты же видишь мое сердце, я ведь хотела быть честной девушкой…».
…В просторном, хорошо обставленном номере гостиницы на Виа Национале мистер Хейендопф потягивает через соломинку ядовито-зеленый напиток. Он уже порядочно выпил в баре. Но представление о том, как можно проводить свободное время, у него связано лишь с двумя понятиями: спиртное и женщины. И поскольку с женщиной ему сегодня не повезло, пришлось удовольствоваться бутылкой и бокалом. Положив ноги в туфлях на стол, Хейендопф нежится, очень довольный всем на этом свете: этой жидкостью, что так приятно щекочет горло, мистером Гордоном, который дал ему пятидневный отпуск, и уж, конечно, самим собой, ибо только собственная смекалка подсказала ему поездку в Рим, где столько этого антикварного хлама, что хоть пруд пруди. Но сейчас он не думает о нескольких мелочах, приобретенных за бесценок, если считать на доллары, а не на лиры. Получилось так, словно он ловил маленькую рыбку, а поймал кита! Правда, не совсем еще поймал, но непременно поймает, потому что издали увидев, как Сомов садился в машину, Хейендопф бросился за ним вдогонку и узнал, где тот живет. Жалкий пансионат, в котором может снимать номер лишь человек, дела которого пришли в полный упадок. Что ж, тем лучше. Легче будет соблазнить его работать под началом мистера Гордона. Именно такие ловкие парни ему крайне нужны, и начальник не поскупится на вознаграждение за безусловно ценное для них приобретение. Да и для служебной карьеры Хейендопфа это будет иметь значение. Итак, завтра… Потягиваясь и сладко зевая, избранник фортуны мистер Хейендопф, которому во всем так везет, направляется к кровати…
…Григорий только что проснулся и включил свет. Он не помнит, что именно ему снилось, но по тому, как тоскливо сжимается сердце, понимает — снился родной дом. Поймать бы хоть краешек этого сна, снова погрузиться в него и пусть хоть так побывать на родной земле. Он протягивает руку, чтобы снова погасить свет, но тотчас ее отдергивает. Нельзя себя размагничивать. Сними книгу с полки и почитай. Погляди, сколько у тебя добрых утешителей! Григорий ночует в опустевшей квартире Матини. Тот взял с собой только несколько медицинских справочников, несколько новых журналов. За всем остальным он приедет потом. Наслаждайся, Григорий, выбирай любую книгу, — вон их сколько выстроилось на стеллажах. Сможешь ли ты когда-нибудь собрать свою библиотеку? Григорий встает и нежно проводит рукой по корешкам. Вот оно, бессмертие! Навечно зафиксированные в черных строчках тончайшие порывы человеческой души, полет мыслей, надежды, обращение к потомкам. Подлинная материализация личности каждого автора, его вечное присутствие среди живых… Преодолевая искушение почитать что-либо из последних новинок, Григорий останавливает выбор на всемирной истории Шлоссера. Второй том посвящен Германии, это именно то, что нужно. Заглянув в прошлое народа, легче понять его настоящее. Григорий снова ложится и погружается в чтение. Но читать столь солидный трактат, переведенный на итальянский язык, трудно. Мал запас слов. Григорий путается в длинных периодах. Чтобы понять их смысл, приходится напрягать внимание, а если встречается очень длинная фраза, то и перечитывать по нескольку раз. Книга лежит на одеяле обложкой кверху, а мысли Гончаренко уже блуждают далеко от нее, они устремляются вслед за Агнессой, Иренэ и Матини, которые сейчас в пути. Вдруг в памяти всплывает вскользь брошенная фраза друга: «Чуть не забыл, прочтите письмо, которое я оставил в бюваре на столе». Матини не сказал, от кого письмо, а Григорий не успел спросить, в этот момент в комнату влетела Стефания, взволнованная предотъездными хлопотами, и стала требовать, чтобы мужчины помогли ей что-то упаковать… Так и ускользнули эти слова из памяти, а могли и совсем забыться…
Несколько листков почтовой бумаги, исписанных по-немецки. Прочитав обращение, Григорий сразу взглянул на подпись. Лютц! Дорогой Карл! Единственный человек в стае хищников, в которой Григорий оказался, прибыв в Сен-Реми.
«Матини, друг, чертов ты парень, тебе даже невдомек, как я обрадовался, узнав твой адрес! — писал своим размашистым почерком Лютц. — Стоит сейчас передо мной бутылка отличного бренди (по такому поводу, как встреча со старым другом, я разрешил себе подобную роскошь) и два полных бокала. Я понемногу отпиваю из одного и чокаюсь с другим, воображая, что это ты держишь его в руке. Не хватает только твоей печально-иронической улыбки, а она мне вот так необходима в этой собачьей жизни…
Слова толпятся и торопятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего и начать. Ведь столько набралось всего с тех пор, как мы в последний раз виделись с тобой. Курт, с которым я встречался, рассказал мне о твоих неприятностях, и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы легче было написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка — выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев — из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, сколь сильно меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его поступками. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом — всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и звенят на кончике языка. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге.