Гроза на Шпрее
Шрифт:
К мысли использовать генерала и, тем самым, отвести подозрения от Домантовича, полковник Горенко отнесся скептически.
— Авантюра, Григоренко! Не станем же мы выкрадывать Воронова, вы знаете — к таким методам мы не прибегаем. Допустим, он сам сунется в нашу зону. На каком основании мы можем его задержать, какое конкретное обвинение выдвинуть? Границы между зонами открыты, сам он слишком сообразителен, чтобы добровольно давать показания. Каждое обвинение мы должны подтвердить документально, слышите, до-ку-мен-тально! А что есть у нас? Представляю, какой крик поднимут Думбрайт, Нунке и иже с ними: нарушение статуса Контрольного Совета… посягательство на права свободного человека… издевательство над немощным стариком… и все прочее из их арсенала.
— А если он сам явится к вам? Да еще прихватит кое-что из материалов, раскрывающих деятельность школы?
— Фантазия! Зачем ему к нам являться! От пылкой любви к советской власти?
— От ненависти к тем, кому служит сейчас, и в какой-то мере от подсознательной тоски по родной земле. От сознания собственного краха и желания сделать напоследок красивый жест.
— Вы романтик, капитан! И стараетесь найти психологические глубины там, где есть только старческое брюзжание. Попробуйте взглянуть на свое предложение трезвыми глазами. Сколько процентов за то, что Воронов отважится на такой шаг?
— Немного, процентов десять, если генерал остался таким, каким я его знал. Но, может быть, даже пятьдесят, если принять во внимание все, что, по моим данным, с ним произошло.
— Гм-м… боюсь: риск себя не оправдает.
— И все же мы должны пойти на него. Иного выхода, чтобы отвести от Домантовича угрозу раскрытия, я не вижу. В школе совершенно резонно пришли к выводу, что кто-то систематически предупреждает наших о засланной агентуре, и теперь внимательно присматриваются к каждому, кто имел отношение к подготовке диверсионных групп и отдельных агентов. Подозрение прежде всего пало на Михаила, за ним стали неотступно следить. Понятно, почему в центре внимания стоит именно он: человек, однажды уже изменивший своей родине, — так, по крайней мере, думают они, — так почему ему не предать чужую, купив тем самым право вернуться к себе домой… Как мы можем повлиять на ход событий? Да никак. Спасти положение могут только неопровержимые доказательства того, что предавал другой. Кандидатура Воронова для этого самая подходящая, именно в силу своей неожиданности. Генерал пока совершенно вне подозрений. Заработав цирроз печени, лишенный возможности искать утешения в вине, он пребывает в состоянии постоянной депрессии. Думбрайт еще в Испании собирался убрать его, как ненужный балласт, но теперь и в этом отпала необходимость, — зачем марать руки, когда все и так идет к неминуемой развязке? В ожидании ее генерала просто игнорируют. А это больно бьет по самолюбию старика. Если его умело натолкнуть на мысль взять реванш?
— Реванши бывают разные. Возможно, он захочет поднять свои акции, выдав того, кто подстрекал его сделать такой шаг, то есть вас, капитан?
— А я не стану подстрекать — просто направлю его мысли в нужное нам русло.
Они еще долго спорили, взвешивали, прикидывали и, наконец, пришли к компромиссному решению: Григорий попробует прощупать генерала, а полковник тем временем отыщет в архиве аналогичное дело и позаботится, чтобы человек, явившийся с повинной, выступил в прессе. Опираясь на эти материалы, можно будет начать решающий разговор с Вороновым.
Газета с таким выступлением третий день лежит у Григория в кармане. Сдерживая нетерпение, он нарочно два дня не показывался в кафе. Старик, судя по всему, уже привык, что они завтракают вместе, и ему будет не хватать привычного собеседника. Эх, Ворон, бедняга Ворон, лишенный родного гнезда! Не все человеческое окончательно умерло в твоей душе. Под пеплом сожженных мостов еще тлеют угольки, которые жгут твою совесть.
С мутного неба вперемешку с дождем сыплется хлопьями снег. Мокрая масса налипает на ветровое стекло, дворники с трудом раздвигают ее. Это раздражает. Приходится до рези в глазах напрягать зрение, чтобы не наскочить на другую машину или на кого-либо из пешеходов. Дает себя знать и бессонная ночь, веки щиплет, словно туда насыпали толченого стекла, мысли текут вяло. И надо же было этому проклятому Хейендопфу позвонить именно вчера вечером! Григорий надеялся отделаться только деловой встречей, но Хейендопф вцепился в него словно репей, пришлось идти с ним в ресторан и в течение всего вечера выслушивать глупую болтовню. Гадко даже вспоминать, как важничал этот «поборник демократии», с каким превосходством старался держаться. Еще бы, работодатель! Но Григорий сразу сбил с него спесь, небрежно бросив, что вопрос о вознаграждении за так называемые услуги его не волнует — миллион долларов в Швейцарском Национальном банке позволит ему материально ни от кого не зависеть, и лишь соображения идеологического порядка побуждают его принять предложение мистера Гордона, любезно переданное через Дэвида. Услышав о миллионе, Хейендопф пропустил мимо ушей намек на свое подчиненное положение, глаза его в каком-то мистическом экстазе впились в лицо Фреда Шульца.
Что греха таить, за упоминание о Швейцарском банке Григорию пришлось поплатиться: избавиться от Хейендопфа ему удалось только в два часа ночи, да и то хорошенько его напоив.
Григорий никогда не оставлял машину возле кафе, а ставил ее на одной из боковых улиц или где-нибудь в переулке. Сегодня он оставил ее еще дальше. Хотелось пройтись, освежить голову, ослабить нервное напряжение, вызванное ездой вслепую. И впрямь, стоило ему нырнуть в снежную круговерть, как вернулась уверенность, возникла необычайная, особая легкость движений — так бывало всегда, когда он видел снег. Дождь почти прекратился, теперь снег стал легким и кружился в воздухе, словно белые бабочки, прежде чем опуститься на землю.
В кафе Григорий вошел весь залепленный снегом, зато радостно возбужденный — усталость словно рукой сняло. Раздеваясь в маленьком вестибюле, он издали, сквозь открытую в зал дверь увидел знакомую фигуру на обычном месте. В чересчур широком для него теперь пальто генерал напоминал большую птицу со взъерошенными перьями. Больше, чем когда-либо, ему сейчас подходило прозвище, полученное в школе под Фигерасом. Действительно, Ворон! Старый, общипанный, с острым, длинным клювом, который вот-вот раскроется, чтобы хрипло каркнуть, а то и больно клюнуть протянутую руку.
Увидев Фреда, генерал не изменил позы, не повернул головы, только покосился на него одним глазом, скорее сердито, чем приветливо.
— А, нашлась пропажа! — буркнул Воронов простуженным голосом и вдруг изо всех сил гаркнул, адресуясь к кельнеру: — Эй, кофе! Да горячего, а не тепленькой бурды! — голос его громко прокатился по еще пустовавшему в это время помещению, но на последних нотах сорвался, и его звуки напоминали уже скрип несмазанного воза. Генерал приставил ладонь ребром к горлу, прохрипев: — Вот где сидит у меня ваш Берлин с его проклятым климатом! Валит, валит бог знает что вместо снега!
— А я люблю первый снег. В России научился любить зиму.
— Свят-свят-свят… Первый немец, от которого я такое услышал! Нет, только вдуматься: немец и славит зиму! Не говорите этого публично, ведь вас четвертуют!
— Не забывайте, на восточном фронте я почти не был и с «генералом Морозом», как другие мои соотечественники, не успел познакомиться. А то, что я видел…
— Видеть мало, надо почувствовать, а для этого у вас, немцев, кишка тонка. Эх, тройка, накатанная дорога, куда ни глянь, даль бескрайняя. Кони не мчат, летят, снег вырывается из-под копыт, словно искры, и все вокруг так сверкает, будто по белому убранству разбросаны мелкие бриллианты. Ветер обжигает лицо, в ушах свистит, грудь распирает, словно ты уже не обычный человек, а богатырь, способный вместить в себя и дорогу, и небо, и необозримый простор, и лес, что виднеется там, на горизонте… М-да… не увидеть мне этого всего, не ощутить еще хоть разок. Знаете… — Воронов оборвал речь, снова закашлялся надрывно, словно бухая в бочку.
Григорий поднялся:
— Вам и впрямь надо выпить горячего: пойду потороплю кельнера.
Но кельнер уже направлялся к их столику, на подносе дымился кофе.
— Простите, — извинился он, — пришлось кипятить воду и заваривать заново. Украдкой от фрау Эммы… — прошептал он, — она, не сглазить бы, скуповата…
Григорий понимающе улыбнулся и сунул кельнеру в руку довольно крупную купюру.
— Это за новую заварку и хорошее обслуживание моего приятеля в дальнейшем. Понятно?