Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
Война ежедневно уносила тысячи жизней. Солдаты погибали в атаках, умирали от голода и болезней. Среди них шли откровенные разговоры о необходимости перемен. В воинских частях стали возникать большевистские ячейки, появились листовки, призывающие к вооруженному свержению самодержавия. Одна из них попала на стол самого минского губернатора Гирса. Он приказал начальнику жандармерии Клесту арестовать автора. Сыщики Клеста сбились с ног, разыскивая смутьяна. Наконец донесли: в 57-й артиллерийской бригаде некий Михаил Михайлов ведет антиправительственные беседы с солдатами.
Фрунзе пришлось прекратить поездки на передовую, к тому же аппендицит уложил его на госпитальную койку. После
— Тебе надо бы отдохнуть где-нибудь в деревне. Я позабочусь об этом, — сказал Батурин, взглянув на осунувшегося друга. Он познакомил Фрунзе со студенткой Анной. Она отвезла Михаила к себе на хутор под Рязанью.
Была та короткая пора, когда все хрустально, бездумно, легко, раскованно, но печально. Паутины бабьего лета прорезывают воздух, земля пахнет увядшими цветами, тишина прочеркивается прощальными криками журавлей.
Он бродил в рощах, в полях неубранной ржи, и было больно смотреть на погибающий урожай: пока мужики заняты кровавой страдой на полях сражений, их собственные поля пропадают.
По ржаному полю пробирался он к пруду, засеянному опавшей листвой. Садился на пенек, и в памяти всплывал образ Сони. Только в тридцать лет по-настоящему полюбил он женщину и понял счастливую тревогу любви. Как там она, в далекой Чите?
В небе стояла багровая луна, когда он вернулся на хутор. После ужина Анна, ее мать и набожная старушка-соседка, усевшись в старинных креслах, слушали его рассказы о странствиях по России. Он избегал разговоров о войне, голодных бунтах и забастовках (старушки могли проболтаться и навести сыщиков на его след) и потому рассказывал о событиях тишайших, делах нравоучительных и житейских.
Старушки ушли спать, они остались с Анной одни. Сидели молча: он — погруженный в раздумья, Анна — радуясь его присутствию.
— О чем размечтались? — спросила она.
— О Соне, невесте своей.
— Счастливица! Когда женщину любят — она это чувствует даже на расстоянии.
— Любовь возвышает людей и делает их добрыми. Если любишь — хочешь счастья для всех, — ответил он.
Анна вздохнула и ушла. Темная тишина завладела хутором. Михаил придвинул к себе листок, захотелось писать стихи, но из-под пера выбегали какие-то вялые, банальные слова.
«Нет, я не родился поэтом, — пришлось признаться Михаилу. — Я и переживаю и чувствую глубже. Не лучше ли приберечь слова для прокламаций, ведь скоро опять на фронт...»
Мысль его невольно сосредоточивалась в эти блаженные дни на истории войн, на военном искусстве. «Полководцами становятся на полях сражений, но безграмотный, невежественный военачальник не приведет своих армий к победе. Живой пример тому — сам император и его генеральный штаб.
У них нет определенных представлений по основным вопросам военной теории, нет даже представления, в чем состоят сами вопросы. Скудость их военно-стратегических замыслов прямо-таки удручающа. Нерешительно наступают, пассивно обороняются, всякая смелая мысль подвергается сомнению. А Николай Второй не только безволен, он бездарен как главнокомандующий. Царские армии терпят тяжелые поражения, и даже храбрость русского солдата не спасает положения».
Он взял карандаш, стал чертить похожие на оловянных солдатиков ломаные линии, контуры каких-то предметов, но ум продолжал свою напряженную работу. «Рано или поздно Россия станет республикой, и у нее появится своя армия. Армия победившей республики. Какой же она будет? Народной, вроде добровольческих или милицейских отрядов, или регулярной, но тоже народной? И какая военная доктрина станет основой ее? Жаль, что я не специалист, хорошо бы написать на эту
Луна теперь светила с правой стороны, бесконечно далекая, призрачная и холодная. Слитки ее света лежали между черными оголенными деревьями, и была какая-то обреченность в ночном пейзаже. Тени, пересекавшие друг друга, казались то кладбищенскими крестами, то виселицами, то ломаными линиями.
Ночь теряла свою реальность, все искажалось, смещалось, становилось призрачным, таинственным. Из лесов поднимались туманы, принимая неожиданные очертания горных округлых вершин, острых пиков, скал, повисших над пропастями, седых трепещущих водопадов. Он увидел горное озеро, крутые берега, обросшие елями, диким урюком, ореховыми деревьями, самого себя на отвесной скале.
Как давно не был он в Небесных горах, на Иссык-Куле — озере своего детства! Радость захлестнула его сердце, и, замерев на высоте, он продолжал вглядываться в синеву иссык-кульских вод.
И вдруг над озером появился орел. Он летел, постепенно набирая высоту, его тень скользила по водам, горным склонам, тянь-шаньским елям.
Чей-то выстрел развалил тишину, но орел метнулся в сторону, взмыл еще выше.
— Счастливого тебе полета, орел! — крикнул он, радуясь промаху неизвестного охотника, и почувствовал, как скала стала приподниматься, уходить из-под ног, горные вершины закачались из стороны в сторону, мир начал разваливаться на куски.
...И снова вокруг был мрак и опасная тишина, сердце его колотилось, предательский страх наполнял каждую клеточку тела. Он протянул в темноту руку, натолкнулся на сырую стену смертной камеры. Все безмолвствовало, но сигналы тревоги всегда возникают неожиданно.
«Который теперь час? — спросил он у непроглядного мрака. — Если за полночь, то они не придут. Уже много ночей я жду их. Распахивались соседние камеры, из них уводили на казнь других — люди кричали, плакали, просили пощады. Я не стану молить о пощаде». Когда откроется дверь и надзиратель скажет: «Выходи с вещами», до виселицы останется сто шагов. Она на тюремном дворе, у правой стены, около засохшего дерева. Смертники не спят, прислушиваясь к стуку прикладов, топоту подкованных сапог. «Выходи с вещами» — обыденная фраза, но звучит очень властно и неодолимо. Нет, невозможно думать о смерти постоянно, уж лучше вспоминать стихи. Он мысленно повторил сперва по-английски, потом по-русски:
Быть или не быть — таков вопрос; Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, Сразить их Противоборством?«Шекспир... Вечный учитель мудрости жизни. Но Гамлет его не для меня. Гамлет — это чувство долга при отсутствии воли. Не помню, кто так сказал, но сказано верно. А я не Гамлет. Я сработан из иного материала, чем принц Датский, и не могу пожаловаться на безволие. А что такое воля? Постоянное преодоление препятствий ради поставленной цели. Товарищи говорили, что смешно учить английский, когда не сегодня завтра тебя повесят. Семьдесят суток жду палачей, они все не приходят. Уже пятерых увели на казнь. Теперь они явятся только через двадцать четыре часа, а это тысяча четыреста сорок минут. Это же целая вечность!..»