Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
Голубой императорский поезд растворялся в снежных сумерках, караульные коченели на безлюдном перроне.
Дворцовый комендант генерал-майор Воейков поднялся на подножку салон-вагона и сразу из властного и самоуверенного превратился в робкого и почтительного. Приподняв правую руку с пачкой депеш, левой осторожно приоткрыл дверь, проскользнул в салон. Замер у порога.
Император сидел, опершись спиной о вагонную стенку, обтянутую зеленым шелком. Сидел прямо, неподвижно, с закрытыми глазами; казалось, он спит, положив руку на ломберный
Воейков не шевелился. «Вести из Петрограда одна страшнее другой, а я принес еще более страшные», — подумал он, рассматривая желтое лицо самодержца. Кожа под глазами в тонких морщинах, резкие складки оттягивают нижнюю губу, кадык выпирает из-под воротника — совершенно незнакомое, не царственное лицо.
Воейков едва дышал, чтобы не разбудить императора. Но тот не спал. Он исподтишка наблюдал за Воейковым, догадываясь, что генерал принес отвратительные известия.
— Что там? — спросил император, открывая глаза.
— Письмо ее императорского величества. — Воейков осторожно положил на столик конверт и пачку телеграмм.
Император разорвал конверт, вынул твердый, белый, исписанный мелким почерком листок. Сразу выхватил требовательные слова: «Будь тверд, покажи властную руку — вот что надо русским. Дай им теперь почувствовать твой кулак. Они еще боятся тебя. Они должны бояться еще больше. Заставь их дрожать. Прошу тебя, дружок, сделай это поскорее...»
Император отложил письмо и отрывисто, раздраженно спросил:
— Какие новости из столицы?
— Ужасные, ваше величество! — не сдержался генерал. — Это не бунт бесшабашной черни, это революция. В столице бурные манифестации, на перекрестках баррикады. Забастовщики заняли Дворцовую и Сенатскую площадь, идут схватки с верными вашему величеству полками, — говорил Воейков, чувствуя неприятную сухость во рту. Ему казалось неделикатным, даже неприличным все то, что он сообщал императору. — На Невском драгуны открыли огонь по толпе. Есть убитые. Это произведет скверное впечатление на наших союзников. Очень скверное...
— Генерал Хабалов предупредил забастовщиков — если не прекратят бунт, то будут отправлены на фронт? — спросил император, и глаза его остановились на Воейкове: он разглядывал свитского генерала, как посторонний предмет. — В депешах что еще важного?
— Родзянко требует создания нового правительства...
— Толстяк вопит о необходимости правительства общественного доверия, иначе полный развал империи! Глупости! Даже отвечать не хочу на такой вздор. Надо готовить карательную экспедицию в столицу. Вот что надо.
Император поднялся с кресла — пора на прогулку; даже самые неприятные события не должны нарушать привычный распорядок дня. Одеваясь, он продиктовал телеграмму командующему Петроградским военным округом Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».
Падал снег, заволакивая станционные пути, пакгаузы, заиндевелые березы. Император прогуливался
Император внезапно прервал прогулку.
— В такие часы не до гулянья. Я решил, Николай Иудович, — обратился он к Иванову, — направить вас в Петроград. Наведите там железный порядок...
— Из пулеметов расстреляю бунтовщиков! Из пушек, ваше величество! Когда прикажете выступать, ваше величество?
— Сегодня же ночью. Я выделяю для вас самые надежные войска, дам даже из своего конвоя батальон георгиевских кавалеров. С Северного фронта снимаю два полка пехоты, две бригады — с фронта Западного. В вашем распоряжении тридцать стрелковых батальонов, шестнадцать кавалерийских эскадронов, гвардейские полки петроградского гарнизона. Совет министров отныне подчиняется вам. Требуйте, приказывайте, действуйте...
Император преобразился: глаза блестели, складки у рта исчезли, сутулая фигура распрямилась, не осталось и следа от обычного равнодушия. Уж кто-то, а он-то умеет воевать со своим народом! Эта перемена подействовала и на Иванова: он приосанился, щелкнул каблуками лакированных сапог, сразу уверовав в свою историческую роль спасителя империи.
Торопливо с новыми депешами вошел Воейков.
— Ваше величество, ваше величество... — волнуясь, заговорил он.
— Что еще случилось?
— От Родзянко опять депеша. Председатель Думы извещает, что настали последние часы династии. Он осмелился советовать вашему величеству не присылать войска в столицу, он утверждает — эти войска не будут стрелять в бунтовщиков.
— Какой вздор! Повелеваю закрыть Думу, Родзянко — в Петропавловскую крепость!
— Это невозможно, ваше величество. Петроград уже в руках восставших, солдаты переходят на их сторону. К мятежникам присоединились гвардейцы Павловского и Преображенского полков. Столичный арсенал взят приступом, все ключевые позиции города — от мостов до вокзалов — в руках мятежников. Лишь Адмиралтейство еще защищается. Только что звонил обер-гофмаршал Бенкендорф. Он сообщил — толпы восставших идут на Царское Село, ее величество собирается спешно выехать сюда, в Могилев...
— Ее величеству выезжать не следует. Я сам отправлюсь в Царское, — решительно сказал император.
За окнами салон-вагона мелькали черные деревья, кровавым ядром падала в сугробы луна, проносились седые, таящие неведомые опасности равнины.
Император смотрел в окно отчужденно, неприязненно: не любил он природы и не ценил ничего в ней, кроме прилизанных, искусственных царскосельских пейзажей. Воейков следил за каждым движением своего повелителя, пытаясь прочесть его сиюминутные мысли. «Если он спросит, где теперь генерал Иванов, я не смогу ответить. Просто не знаю, где Иванов. А все-таки, о чем думает император?»