Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
— А мы не с фронта. Мы как раз едем на фронт, — ответил Южаков.
Капитан удивленно взглянул на них.
— У вас отличное настроение. Либо вы очень наивны, либо одержимы патриотической идеей. Сейчас этого уже почти не встретишь у тех, кто едет на фронт, — сказал он. — Наоборот, радуются, когда вырываются оттуда.
— Так точно, господин капитан! Одержимы патриотической идеей, — тоном бывалого служаки ответил Южаков.
— Вы мне нравитесь, господа...
— Михаил Михайлов...
— А я Южаков.
— Лаврентий Андерс, — представился офицер, — капитан гвардии Преображенского полка. Между прочим,
— Почему «между прочим»?
— Сейчас модно состоять в какой-нибудь партии. Они появляются, как дождевые пузыри, играют радугой революционных слов, а радуга соблазняет, как дам красивый мужчина.
— Вам, пожалуй, больше к лицу партия кадетов, — съязвил Южаков.
— Для меня любая партия — фикция. Я только хочу победы русскому оружию, а народу — облегчения его участи, — пропуская мимо ушей колкость Южакова, продолжал Андерс.
— Многие хотели облегчения народу, а принесли могильный покой, — вызывающе сказал Южаков.
— Это вы про нас, дворян? К слову скажу, все видные революционеры — дворяне.
— Таким манером и Ивана Грозного в революционеры зачислите, — опять не удержался от шпильки Южаков.
— Зачем тревожить царские тени? Кстати, есть слух, что Николай Второй будет сослан в Сибирь.
— Пока Временное правительство заключило его в собственный Царскосельский дворец. Сладкая каторга!
— К царю надо относиться, как парижане к Людовику Шестнадцатому. Они говорили: кто обидит короля, того побейте палками, кто станет рукоплескать королю, того вздерните на фонаре. Вот этакое отношение к низложенным царственным особам можно повторить и у нас, — вкрадчиво улыбнулся Андерс и выжидающе поднял коричневые глаза на своих странных собеседников.
— Слишком уклончивое отношение к царю и у вас, господин капитан. Фрондируете на русский манер, а мы простые люди и поступим просто! Николая Кровавого — на фонарь за его преступления перед Россией, — гневно произнес Южаков, забыв про всякую осторожность.
— А по-вашему как? — повернулся к Фрунзе капитан.
— А что отвечать мне, дважды приговоренному к смерти царской властью?
Капитан помолчал и снова сказал:
— Все же не понимаю, что гонит вас на фронт?
— Читали воззвание Ленина к солдатам воюющих стран? — спросил Южаков.
— Нет, не читал. К чему же он призывает?
— К братанию на фронте...
— Братание? На передовой линии? С врагами России? Странное занятие! Что можно сказать своим врагам? Да они и не поймут вас: вы не говорите по-немецки, они не знают по-русски. — Капитан презрительно оглядел поношенную шинель Фрунзе.
— Wir sagen: es ist soweit, dass die russischen und die deutschen Arbeiter ihre Bajonette in den Boden stecken. Es ist sinnlos, f"ur die Interessen der Golds"acke zu sterben.
— Sie sprechen nicht schlecht die Sprache von Schiller und Goethe. Wo haben Sie gelernt?
— In der Verbannung, in Sibirien... [1]
— А ведь война — совершенно нормальное состояние для человечества, — с темным злорадством продолжал Андерс. — В ней, в войне-то, ярче всего проявляется звериное начало, пещерный инстинкт. Да, мы боимся смерти, но третий год на полях Европы высятся горы трупов, текут реки крови. Деятельность человека — разрушение и смерть, и никакие новые
1
— Мы скажем: пора русским и немецким рабочим воткнуть штыки в землю. Нет смысла умирать за интересы толстосумов.
— Вы недурно говорите на языке Шиллера и Гёте. Где учились?
— На каторге, в Сибири...
— Откуда у вас такая уверенность? — спросил Фрунзе.
— Потому что война живет в нас самих. Какая разница, за что воюют — за Дарданеллы или новые идеи, — убивают-то везде одинаково.
— А вот мы, большевики, против войн, и, когда возьмем власть, в России наступит мир. Уж мы позаботимся о мире, докажем, что человек во многом отличен от зверя, — возразил Фрунзе.
Капитан Андерс опять скупо улыбнулся. Он теперь знал, с кем имеет дело; в улыбке его таилось вежливое равнодушие и превосходство аристократа над человеком из народа.
— Наивное и опасное заблуждение. Большевики могут захватить власть, но вот удержат ли? Сразу же начнутся споры о том, у кого больше политической мудрости, чтобы распоряжаться народами. Споры усложнятся личными устремлениями демагогов. И потом, вечного мира не существует, господин Михайлов.
— Мы стоим по разные стороны баррикад. Я ратую за классовую борьбу, а классовая борьба и диктатура пролетариата — понятия жесткие, о них расшибут голову и русское дворянство, и русская буржуазия, — с непреклонной убежденностью ответил Фрунзе.
— Знаю, слышал. Диктатура пролетариата — любимая тема у апологетов большевизма. Но болтать о диктатуре масс — невежество, а невежество плюс диктатура — это разбой и беззаконие. — Андерс проскрипел стулом, недовольно оттопырив нижнюю губу.
— Аристократы разбойничают не хуже «невежественных» пролетариев, — заметил Южаков.
— А что прикажете делать? Ждать, когда пролетарий возьмет тебя за горло? Это совершенно естественно, когда дело доходит до крайности: или ты их, или они тебя. Таковы, видимо, перспективы русской истории. Но если случай столкнет нас в минуту схватки, вы найдете во мне доброго друга. Вы понравились мне, а в жизни бывает, что и пролетарий аристократу товарищ. В жизни все бывает, господа. Ну, мне пора. Кидайте, господа, горящие факелы мира в сердца своих и чужих. — Андерс поднялся, отдал честь, легкой походкой вышел из буфета.
— Вот это гусь... Такие вырежут Россию, чтобы сохранить свои привилегии, но вырезать будут изысканно, как и подобает благородным господам, — заключил Южаков.
Между соснами висели полосы солнечного света, в зеленой полумгле стонали дикие голуби. Глубоким, грудным голосом пела иволга, напоминая о чем-то таинственном и хорошем. С радостью чувствовал Фрунзе, как это утро, со снопами солнечного света и поющей иволгой, отодвигает в небытие войну. Душа наполнялась сладким покоем тишины, но был покой неверным, обманчивым, как первый ледок над водной бездной. Фрунзе всюду замечал близость фронта: на дороге темнели воронки от снарядов, валялись шинели, сломанные винтовки. Безобразны искалеченные орудийным обстрелом сосны, печальны березовые кресты над братскими могилами, — весна не могла затянуть цветами истерзанную, испоганенную землю.