Гроза
Шрифт:
Хатам не мог рассказывать дальше. Его душили рыданья, плечи его тряслись.
— О, горе! — восклицал и Ходжа, — поражаюсь, как же ты носил до сих пор в своем сердце столько печали?
— Если бы вы знали, как прекрасна, умна и душевна была Хумор! Отец запер ее. Оказывается, дарованная богом красота унесла ее в могилу.
— В могилу?!
— Да, бободжан. В самом расцвете лет.
— О, аллах! Да что же ты тянешь? Говори скорее, жива Хумор или нет!
Вместо ответа Хатам покачал головой. Потом он продолжал:
— Когда я вспоминаю сестренку, мне хочется бросить все, порвать с этим миром и удалиться куда-нибудь в пустыню.
— Воздастся, дитя мое, воздастся… Рано или поздно, но воздастся. Говорят, по содеянному — воздаяние… Какой же оказалась судьба твоей сестренки?
— Ох, и не спрашивайте, бободжан… Сказать — язык не поворачивается, не сказать — душа горит… Чем больше вспоминаю, тем сильнее разрывается сердце… Я не смог спасти ее. Проморгал я, проморгал! Запоздалое сожаление! Вот где у меня жалость о сестренке! — Хатам горестно ударял кулаком по груди. — Как свинец осела она здесь. Не думайте, что я так и ушел после этого, как отец прогнал меня словно собаку! Я стал думать, как бы спасти сестренку. Безжалостный отец запер свою дочь в доме, я же следил за всем и выжидал момент. Но я ведь теперь был чужим для этого дома, был изгнан из него. Выжидая удобный момент, я проиграл. Люди эмира прибыли на рассвете, они открыли дверь и увидели Хумор, висевшую на веревке. Поднялся страшный крик, плач и шум. Отец бился головой об стену и громко вопил. Мать лежала без сознания. Слуги эмира ускакали без оглядки, позабыв и попрощаться, как люди, которым нет дела до смерти Хумор.
Между тем отец, окончательно ополоумев, бегал по двору и кричал:
— Горе мне! Будь проклят эмир! Увял наш цветик, не успев распуститься, погибла наша девочка. Умереть бы мне вместо тебя.
Тут он увидел меня, подбежал ко мне и стал обнимать.
— Слеп я был, сынок, слеп и глуп. Поздно раскрылись незрячие мои глаза, чтобы ослепнуть им совсем! Лишился я твоей сестренки, лишился милой нашей Хумор!
И он опять и опять принимался колотить себя кулаками по голове. Мать очнулась, но лежала без сил. Соседки окружили ее. Я подошел к ней, опустился на колени, поцеловал и разрыдался. Соседки присоединились ко мне. Мать пошевелила губами и я понял, что она просит пить. Наклонил чайник над ней.
Бедняжка попила, но не могла уж произнести ни одного слова. Вскоре она опять впала в забытье, а к вечеру тихо скончалась.
На похороны собралась вся округа. Два гроба люди передавали из рук в руки и так донесли до кладбища. Я был как во сне, но иногда до меня долетали слова из толпы: «такова уж судьба», «такова участь», «так уж судил аллах». Эти слова острыми когтями впивались мне в грудь. Ведь если бы эмир не потянулся своими ручищами к нашему сокровищу, ничего не случилось бы.
На кладбище была приготовлена сдвоенная могила, где мы и оставили обоих несчастных. Люди вскорости разошлись, а я плакал, положив голову на могилу. Уходить мне не хотелось. Так я и заснул, обнимая могилу. Вдруг слышу голос:
— Лучше бы мне умереть…
Оглянувшись, вижу, что у моих ног валяется отец. Тот самый человек, который вчера называл меня сукиным сыном и пинками прогнал из дома, лежал теперь у моих ног, плакал как ребенок и умолял меня:
— Сын мой Хатамджан, прости меня грешника ради аллаха. Отпусти мне мою вину. А тебя не
Я посмотрел на него и подивился. Вчера еще это был румяный, полнощекий чернобородый человек с живым блеском в глазах. Теперь глаза его ввалились и зияли, как две могилы, кожа сделалась желтой как солома, а борода побелела. В другом месте я его даже и не узнал бы. Сердце у меня сжалось. Я вдруг сорвался с места и бросился бежать, словно нищий, за которым гонятся собаки. Отец кричал мне: «Стой, стой, куда же ты?» — но я бежал, не оглядываясь…
— О, горе, о, горе! — восклицал Ходжа, обхватив голову руками.
— Вышло так, что я причинил вам боль своим рассказом. Простите меня, бободжан. — Но тот долго еще сидел, закрыв глаза и покачиваясь в немой тоске из стороны в сторону. Наконец он спросил:
— А твой настоящий отец умер, когда ты был совсем маленьким? Значит, ты совсем не знаешь, кто был твой настоящий отец?
— Став постарше, я слышал от стариков, что мой отец обвинялся в восстании против эмира. Он был казнен в Бухаре вместе с другими восставшими.
— Не помнишь ли ты, как звали твоего отца?
— Как же не помню? Моего отца звали Шайзак.
— Аллах всемилостивый, что я слышу! Значит, покойный Шайзак был твоим отцом?!
Ходжа затрясся от волнения, как в лихорадке, выпучив глаза, в изумлении смотрел он на Хатама, словно видел впервые. На самом же деле он видел в эти мгновения как наяву площадь в Бухаре, секиру палача, толпы народа, отрубленные головы казненных.
Когда Ходжа был так же молод, как теперь Хатам, он скитался по бухарским базарам в поисках пропитания. Зарабатывал на хлеб, таская мешки с разным грузом. Однажды со стороны Регистана послышался гулкий гром барабанов и душераздирающий рев карнаев. По многолюдному базару взад и вперед сновали конные глашатаи, они кричали:
Слушайте, люди города! А услышав, поторопитесь! Сегодня на Регистане Будет великая казнь! Жизнь эмира сохранена! Злоумышленники под стражей! Покушавшиеся на эмира, Изменившие вере, Неблагодарные твари Будут сейчас казнены! Слушайте, люди города! А услышав, поторопитесь!Люди сворачивали свою торговлю и толпами валили к Регистану. На ходу они спрашивали друг у друга: «Кто нее это осмелился навлечь на себя гнев эмира?» Вместе со всеми побежал и Ходжа.
Выстроившись в ряд, держа сверкающие секиры, стояла стража. Палачи были наготове. Все ждали оглашения приговора. Теперь Ходжа задним числом явственно вспомнил, что один из осужденных, главный зачинщик бунта был похож на Хатама. Обычно перед казнью осужденному говорили: «Выскажи свою последнюю просьбу». Шайзаку же крикнули: «Прочитай свою последнюю молитву». Как сейчас прозвучали в ушах Ходжи громкие слова молодого йигита-бунтаря:
— Придет время, и эмиру отрежут голову.
Эти слова потонули в многоголосом восклицании толпы: «Аминь. Аллах-ин-акбар!»