Гроза

Сафаров Назир Сафарович

ВОСПОМИНАНИЯ ХОДЖИ

Горестный рассказ Хатама так взволновал Ходжи-бобо, поверг его в такую печаль, словно все рассказанное произошло с ним самим. Невольно он вспомнил и свою жизнь, мытарства и муки сиротства, невзгоды и бедствия, пролетевшую молодость, почти уж прошедшую жизнь, сегодняшнее жалкое существование. До сих пор он никому не рассказывал о своей жизни, не попалось ему на пути такого друга, такого заботливого товарища, такого близкого человека, с кем можно было бы поделиться печалью и горем. Поэтому все выпавшие на долю Ходжи страдания тяжелым, плотным свинцом осели на дне души. От рассказанного Хатамом возмутилась и взбаламутилась душа, она выплеснула наружу собственную горечь, собственные воспоминания.

Вспомнилась ему та поздняя

осенняя пора, когда поспели уже все фрукты, созрел урожай, были готовы для человека все дары земли. Вот шагает он, молодой, в расцвете сил и здоровья в сторону бухарского базара Чорсу. Шагает он туда в поисках своего ежедневного пропитания. Поверх истрепанного халата, который у него и рабочий и праздничный (если б случилось оказаться на какой-нибудь свадьбе), он обмотал веревку длиной в две сажени. Он скитается по бухарскому базару от утра и до вечера — ищет работу. Не постоянную работу, о которой нельзя и мечтать, а хотя бы кто-нибудь позвал на пять минут помочь, поднести, поднять, это было бы удачей и счастьем. В таких случаях мигом взваливал он на себя мешок с пшеницей, вязанку дров и чуть ли не бегом, трусцой устремлялся вперед. Доставив груз до места и получив медную монетку, он опять возвращался на базар в ожиданьи новой удачи. Этим он занимался и зимой и летом — круглый год.

Бухарский базар всегда кишит народом. Люди словно муравьи передвигаются цепочками и потоками по узким кривым улочкам. Глиняные кибитки и дворики лепятся там один к другому, не хватает воды, воздух душный и спертый. Но не замечая ничего этого, каждый занят своими заботами и делами. Торговцы зазывают покупателей, кто как может, их крики сливаются в общий многоголосый гам. Торговец клевером хвалит клевер, торговец дынями хвалит дыни, водонос — свою воду, насвайфуруш [49] — насвай. Босой, в отрепьях бегает по базару возжигатель гармалы, убеждая и уверяя, что ее дымок исцеляет от всех недугов, а также охраняет От сглаза. Но больше всего тут попрошаек — нищих и дервишей. Они визгливо кричат, причитают, голосят, распевают, стонут, бегают, кривляются, хватают прохожих за рукав или за полу халата.

49

Насвайфуруш — торгующий насваем — табаком, который закладывается под язык.

Одним словом, очень люден, и шумен бухарский базар. Вот торговец курдючным салом кричит:

Репа — в животе не укрепа. А вот курдюк. Курдюк — не репа!

Рябой, с черным, продубленным лицом торговец держит в руках полуразвернутый кусок ткани, преграждает дорогу идущим, трясет своей тканью перед их лицами:

— Сколько хотите, столько и дайте. Сколько бы ни дали, не прогадаете. С пятаком расстанетесь, а в барыше Останетесь. Дешевый товар с изъяном, Дорогой товар с обманом. Моему товару Износу нет, будете носить до преклонных Лет. Моего товару днем с огнем поискать, Его нельзя из рук выпускать…

А чего только нет в рядах, где торгуют старьем! Заплатанные-перезаплатанные кавуши и ичиги, лицованые-перелицованные паранджа и халат, кисейный платок и моток шерсти, овчина и полусъеденный молью треух, пешаварская чалма, топор, коса, шумовка, казан, кетмень, простая лопата…

В коврово-войлочных рядах продающих больше, чем покупающих. Этот товар не каждому по зубам. Тут перекупщик вцепился в руку хозяина ковра, трясет ее, а сам говорит, не умолкая, не давая торговцу опомниться: «Цену даем хорошую. Чем плохая цена? Разве это плохая цена? Где вы видели такую же цену? Да скажите же только два слова: «Пусть будет впрок».

Однако торговец молчит и, более того, отрицательно трясет головой.

—

Какой несговорчивый человек! Где вы еще видели такого несговорчивого человека? Ну, давайте, давайте. Одна таньга больше, одна таньга меньше — где же разница? Что такое одна таньга? Всегда где-нибудь заваляется одна таньга. Ну, ладно, ладно, добавляю еще одну таньгу.

Совсем ошалевший от этой болтовни хозяин ковра ничего уж не понимает. Наконец у него вырывается: «Ну хорошо, хорошо, пусть будет впрок».

В хлебных рядах толкучка, как и везде. Тут мешки с пшеницей разных сортов, с ячменем, с кукурузой, кунжутом, просом, горохом, машем, фасолью, рисом… Торговцы мукой не успевают взвешивать на весах, кому пуд, кому полпуда, кому четверть пуда, деньги суют себе в карман.

Откуда-то слышится голос маддаха [50] . В газелях он прославляет семью эмира, а также его вельмож. Среди копошащихся в других улочках людей кричат арбакеши: «Дорогу, дорогу! Посторонись, раздайсь, посторонись, берегись!» В воздухе пыль, на лицах пот, в небе жгучее солнце, дышать нечем, гомон, суета, крики, толкотня, одним словом — бухарский базар.

По этому-то базару бродил однажды утром Ходжа в поисках нанимателя. С надеждой вглядывался он в лица всех проходящих, но никакой работы не находилось. Да и не один он искал здесь работу. Немало было и других, обвязавшихся подобно ему веревками, или уж тащивших груз. Вот солнце поднялось к зениту, раскалив всю Бухару, вот оно склонилось к горизонту, вот начало уж и смеркаться.

50

Маддах — профессиональный рассказчик священных историй.

Голодный, обессилевший шел Ходжа между рядами лавчонок, как вдруг услышал отчаянный крик:

— Помогите, правоверные, спасите!

Ходжа бросился на крик и увидел, что двое с завязанными лицами раздевают прохожего. При появлении Ходжи они мгновенно исчезли, как будто провалились сквозь землю. Ходжа поднял прохожего на ноги, отряхнул его халат, спросил, не нанесли ли воры ему каких-нибудь повреждений.

Пострадавший отряхнулся, похлопал Ходжу по плечу и сказал:

— Живи долго и счастливо, сын мой. А ты, оказывается, силен и отважен, как лев. Если бы не ты, я лишился бы всего, что у меня есть, а может, и жизни. Слава аллаху, это он мне послал тебя. Могу ли я узнать имя того счастливого человека, у которого такой сын?

— Я нищий, бездомный человек, к тому же сирота. Родителей моих, увы, нет в живых.

— Царство им небесное. У кого же ты думаешь приютиться в этом крае? Есть у тебя родные или друзья?

— Нет у меня никого, кроме аллаха. А место моего пристанища и обитания — чайхана Лабихауз.

— Лабихауз — неспокойное место. Его любят разбойники.

— Что же мне делать, таксыр… да и что мне бояться разбойников? Взять у меня нечего.

Этому муллаобразному, аккуратно подстриженному и хорошо побритому человеку, как видно, понравился молодой храбрец, а может быть, ему просто захотелось отплатить добром за добро. Во всяком случае мысли его приняли такое направление: «Этот парень, оказывается — бесприютный сирота, — думал избавленный от грабителей, — а силы ему не занимать. Мне очень был бы нужен такой человек. Если не пожалею для него чашку похлебки, то очень будет полезен в хозяйстве. Впереди зима. Нужно заготовить дров, нужно корчевать пни, пилить доски. Нет, его мне послал сам аллах. Не следует его упускать. К тому же он, кажется, послушен и добр».

Так думал про себя человек, избавленный от грабителей. Молча прошли они площадь Регистан и когда проходили вблизи Лабихауза, Ходжа нарушил молчание.

— Ну, таксыр, мне в эту сторону. Или вы хотите, чтобы я проводил вас до вашего дома?

— Сделай божескую милость, век буду бога молить.

Они пошли дальше. Около богатых двустворчатых ворот, где предстояло им расставаться, спутник Ходжи, захватив бороду в руку, заговорил:

— Сын мой! Я не знаю даже твоего имени… Но хочу с тобой посоветоваться по одному делу. Если согласишься, почему бы тебе не жить у нас, это лучше, чем ночевать в чайхане… И помогал бы нам в чем-нибудь, а?..