Гроза
Шрифт:
В это время цирюльник с глиняной чашкой в руках снова пробрался через толпу, он взял из чашки жженую вату и начал прикладывать ее к ране Хатама.
— Если человеку все время говорить, что он свинья, то он и правда захрюкает. Если сумасшедшему внушать, что он сумасшедший, то от этого он лучше не станет, — говорил Ходжа, перевязывая рану.
— Камаль не такой уж сумасшедший как кажется, — вставил свое слово Карим-уста.
— Может быть, и по-другому, но все равно он безумец. Удивляюсь, сынок, как это ты позволил разбить себе голову?!
— Не
— Молодец, хоть и молод. Мудрое слово сказал, сынок. Недаром, оказывается, родители нарекли тебя Хатамом. Ну, ладно, что случилось, то случилось, — обратился уста-Карим к молельщикам, — намаз совершен, зрелище закончилось, теперь можно расходиться по домам.
— Ну, пошли.
Расходясь, люди переговаривались:
— А верно ли, что Камаль-юродивый ушел и так останется ненаказанным?
— Камаль — свободная птица.
— Хорошо, что не поймали его, а то, верно, забросали бы камнями.
— Кто бы его забросал, не ты ли?
— Если бы кто-нибудь начал, от имени шариата, разве правоверные остались бы в бездействии. Толпа есть толпа.
— О какой толпе ты говоришь? Я тоже был в той же толпе, но я в жизни не бросил бы камня в блаженного Камаля.
— А почему он разбушевался? Может быть, ему не понравилось что-нибудь в словах муллы?
— Не в словах дело. Просто он зол на Додхудая.
— Мало ли кто может злиться на Додхудая… Этот парень, который его таскает, откуда он? На здешнего не похож.
— Да мало ли их скитается разных бродяг в поисках пропитания. И он вот — один из них.
— Смолоду — несчастный человек.
— Но, оказывается — силач, легко ли носить эту жирную тушу.
— Нет, а я восхищаюсь Камалем-юродивым, называют его полоумным, но ведь говорит-то он так, будто в здравом уме.
— Так оно и бывает. То, что нормальный человек побоится высказать, сумасшедший скажет. Что с него взять?
— А правда ли, что с ума сходят от большого ума. И если очень умный человек, то обязательно в конце концов свихнется?
— Не поэтому ли мало теперь умных людей?
Собеседники дружно рассмеялись. Вскоре, пожелав друг другу всяческого добра, они разошлись по домам.
…Додхудай после всей этой истории долго не мог прийти в себя. Он спросил у Хатама:
— Не поймали этого негодяя? Наглец должен быть пойман и наказан.
— О каком наказании вы говорите?
— Во-первых, У тебя разбита голова. Ты должен выступить первым истцом. Во-вторых, он оскорбил эмира. Разве можно об этом молчать?
— Что стоит оскорбление безумного человека?
— С эмиром шутки плохи.
Хатам испугался и задумался: «Значит, так, — думал он, — я получил посохом по голове и на меня же еще одна напасть. Ведь если бы я не загородил Додхудая, то удар пришелся бы по нему. Почему же вместо того, чтобы самому обвинить Камаля, он теперь опять подставляет меня?
— Как твоя голова? — с притворной заботливостью спросил Додхудай.
— Моя голова, как видите, на месте.
— А ты не дал еще мне ответа насчет Камаля.
—
— Чтобы предать Камаля в руки палачей нашего эмира.
— Помню, помню. Ну-ка, садитесь мне на закорки, оставим это, чтобы было о чем дорогой поговорить.
Они отправились в путь. Им пришлось идти мимо Ходжи-цирюльника и Карима-каменотеса, разговаривавших в тени тутовника. Ходжа сидел, низко опустив голову и нахмурившись, как видно, он был не в духе. Юноша с калекой на закорках прошли мимо, а Ходжа между тем говорил усто Кариму:
— Что вы заладили: «ваш приятель» да «ваш приятель!» Каким приятелем может быть мне Додхудай?
— Не сердитесь, Ходжа. Просто мне жалко этого юношу. Недаром говорят, что бедняка собака кусает, даже если он на верблюде. Правдивая поговорка. Иначе, удар, предназначенный Додхудаю, не достался бы бедному Хатаму.
— Не говорите мне этого, усто Карим. Я же не виноват, что Хатам с легкостью мотылька бросился загораживать Додхудая.
— Беглая собака всегда вынуждена поджимать хвост. Додхудай одурачил несчастного юношу, поймал в ловушку. Вы ведь…
— Что я? Почему вы опять на меня?..
— Нет, я просто хотел сказать, что вы ведь человек ученый, знаете жизнь, умеете отличать добро от зла… Чем только кончатся все эти невзгоды?..
Ходжа усмехнулся. Его густые брови то приподнимались, то опускались. Он глядел в одну точку, выпятив свой толстые губы. Потом оживился и сказал:
— Знаете, чем все это кончится?.. Дело в том, что и все люди, жившие прежде нас, задавали себе тот же вопрос, ломали над этим голову. Но так ни до чего не додумавшись, уходили на тот свет. Мир этот древен, дорогой усто Карим, ох, и древен! Немало было мудрых людей, немало написали они мудрых книг, хотели установить новый порядок на этом свете. Но справедливые и мудрые слова, написанные ими в этих книгах, не нравились эмирам и ханам. Мудрецам за их справедливые мысли отрезали языки, выкалывали глаза, отрубала головы. А иных сжигали на кострах вместе с их мудрыми книгами. Много храбрецов было повешено или зарезано. Да и сейчас разве мало хороших людей сидит в зинданах [58] ?
58
Зиндан — тюрьма в эмирской Бухаре в виде ямы.
— Да, дорогой Ходжа, так оно и есть. Я хоть и неграмотный человек, но все понимаю. А как быть и что делать? Сказать — язык не поворачивается, не сказать — совесть мучает. Я много раз видел, как перерезают горло беднякам или отрубают головы.
— А интересовались ли вы, в чем была вина этих казненных?
— Что пользы в моем любопытстве? Ведь все равно я не мог бы вызволить обреченного из рук палача.
— Конечно, не мог бы. Никому еще не удавалось спасти осужденного, будь он виноват, будь не виноват. Но все же надо бы поинтересоваться, в чем вина узника.