Гроздья гнева
Шрифт:
Караульный, заслышав шорох, крикнул:
— Кто идет?
Том кинулся ничком на землю и замер; луч света скользнул над ним. Он бесшумно подполз к домику Джоудов. Дверь скрипнула на петлях. И голос матери — спокойный, твердый, без капельки сонливости:
— Кто там?
— Это я, Том.
— Ложись скорее спать. Эла еще нет.
— Наверно, девчонку нашел.
— Ложись, — тихо сказала она. — Я тебе постелила под окном.
Он разыскал свое место и разделся догола. Он лежал под одеялом, дрожа мелкой дрожью. Онемелость в разбитом лице проходила, и боль отдавалась теперь
Эл вернулся только через час. Он осторожно подошел к окну и наступил на мокрую одежду Тома.
— Тише, — сказал Том.
Эл шепнул:
— Не спишь? Где это ты ухитрился так промокнуть?
— Ш-ш, — сказал Том. — Утром расскажу.
Отец повернулся на спину, и комната наполнилась густым, заливистым храпом.
— Какой ты холодный, — сказал Эл.
— Ш-ш. Спи. — Маленькое окно серым квадратом выступало из темноты.
Том не спал. Нервы на лице отошли и заныли, скулу нестерпимо ломило, перебитый нос распух, и в нем тукала такая боль, что казалось, она встряхивает, швыряет из стороны в сторону все его тело. Он смотрел на маленький квадрат окна, видел, как звезды медленно скользят по небу и исчезают за косяком. Время от времени до его слуха доносились шаги караульных.
Наконец где-то вдали закричали петухи, и окно понемногу посветлело. Он тронул кончиками пальцев распухшее лицо, и Эл, потревоженный этим движением, застонал и забормотал что-то во сне.
Мало-помалу рассвело. В домах, притиснутых один к другому, послышались первые утренние звуки, треск хвороста, негромкое звяканье сковородок. Мать вдруг приподнялась и села на матраце. В сероватых сумерках Тому было видно ее лицо, опухшее со сна. Она долго смотрела на окно. Потом откинула одеяло и потянулась за платьем. Все еще сидя, она накинула его на голову, подняла руки, и платье скользнуло вниз. Мать встала и одернула его. Потом, осторожно ступая босыми ногами, она подошла к окну и остановилась перед ним; ее проворные пальцы расплели косу, пригладили пряди и снова заплели их. Она сложила руки на груди и несколько минут стояла не двигаясь. Свет, падающий в окно, освещал ее лицо. Она повернулась, осторожно прошла между матрацами и взяла фонарь. Створка скрипнула, она поднесла спичку к фитилю.
Отец лег на бок и заморгал, глядя на нее. Она сказала:
— Па, ты еще сколько-нибудь получил?
— А? Талон на шестьдесят центов.
— Тогда вставай. Поди купи лярду и муки. Только поскорей.
Отец зевнул.
— Может, лавка еще не открыта.
— Пусть откроют. Надо вас накормить. Скоро идти на работу.
Отец натянул комбинезон и порыжевший пиджак. Он лениво вышел из дому, зевая и потягиваясь на ходу.
Дети проснулись и, как мышата, посматривали по сторонам, высунув головы из-под одеяла. В комнате чуть посветлело. Но свет был серый, предрассветный. Мать оглядела матрацы. Дядя Джон проснулся. Эл спал крепко. Ее глаза остановились на Томе. Секунду она приглядывалась к нему, потом быстро шагнула вперед. Лицо у Тома было вспухшее, синее, на губах и на подбородке чернела запекшаяся кровь. Рваная рана на щеке туго стянулась по краям.
— Том, — шепнула она, — что с тобой?
— Ш-ш, — сказал он. — Тише. Я подрался.
— Том!
— Так
Она опустилась рядом с ним на колени:
— Беда, Том?
Он долго не отвечал ей.
— Да, — сказал он наконец. — Я не выйду на работу. Надо скрываться.
Дети подползли к ним на четвереньках, жадно глядя на Тома.
— Ма, что с ним?
— Тише! — сказала мать. — Идите умойтесь.
— У нас мыла нет.
— Ну, одной водой.
— А что с Томом?
— Замолчите сию минуту. И не вздумайте болтать.
Они отползли к противоположной стене и присели на корточки, зная, что сейчас их никто не тронет.
Мать спросила:
— Плохо?
— Нос перебит.
— Я не про это.
— Да. Плохо.
Эл открыл глаза и посмотрел на Тома.
— Господи боже! Где это тебя угораздило!
— Что случилось? — спросил дядя Джон.
Вошел отец.
— Открыто было. — Он положил на пол около печки маленький мешочек муки и брусок лярда. — Что такое? — спросил он.
Том приподнялся на локте и тут же лег.
— Эх, ослаб я. Сейчас расскажу. Так, чтобы всем сразу. А ребята?
Мать посмотрела на прижавшихся к стене детей.
— Подите умойтесь.
— Нет, — сказал Том. — Пусть слушают. Пусть все узнают. А то как бы не проболтались.
— Да что случилось? — допытывался отец.
— Сейчас расскажу. Я пошел вчера разузнать, почему те кричали у канавы. И встретил Кэйси.
— Проповедника?
— Да. Проповедника. Только теперь он руководил забастовкой. За ним пришли, взять его.
Отец спросил:
— Кто пришел?
— Не знаю. Какие-то люди. Вроде тех, что тогда остановили нас на дороге около лагеря. С палками. — Он помолчал. — Кэйси убили при мне. Размозжили ему голову. У меня в глазах потемнело. Вырвал палку, — Рассказывая, он снова видел ночь, темноту, огни фонарей. — Я… я ударил одного.
У матери перехватило дыхание. Отец словно окаменел.
— Убил? — тихо спросила она.
— Не знаю… У меня в глазах потемнело. Норовил так, чтобы убить.
Мать спросила:
— Тебя видели?
— Не знаю. Не знаю. Должно быть, видели. Они были с фонарями.
Секунду мать молча смотрела ему в глаза.
— Па, — сказала она, — разломай ящики. Надо приготовить завтрак. Вам скоро на работу. Руфь, Уинфилд! Если кто спросит — Том заболел, слышите? А если будете болтать, его… посадят в тюрьму. Слышите?
— Да, ма.
— Джон, ты последи за ними, чтобы они ни с кем не разговаривали. — Она разожгла огонь из ящиков, в которых раньше были сложены вещи, замесила тесто, поставила на плиту кофейник. Тонкие доски горели жарко, огонь с ревом рвался в трубу.
Отец разломал последний ящик. Он подошел к Тому.
— Ведь Кэйси… Кэйси был хороший человек. Чего он вздумал ввязываться в такие дела?
Том хмуро сказал:
— Они приехали работать по пяти центов с ящика.
— Мы столько же получаем.
— Да. Мы штрейкбрехеры. Им давали два с половиной цента.
— Этого и на еду не хватит.
— Я знаю, — устало проговорил Том. — Потому они и забастовали. А с забастовкой, наверно, вчера покончили. И сегодня нам, наверно, тоже будут платить два с половиной.