Грозная туча
Шрифт:
— Французы в Подлипечье! — крикнул он, переводя дух после быстрого бега.
— Врешь! — крикнул на него Роев. — Казаков, видно, принял за французов.
— Ой, нет, барин! Французы — как есть французы.
— Поглядите-ка! — велел Роев работникам. — Верно ли парень говорит?
Не успели те выбежать за ворота, как тут же вернулись страшно перепуганные, крича:
— Французы! Французы!..
Нечего было и думать закладывать лошадей. Григорий Григорьевич вскочил верхом на коренную, велел себе подать два тяжеловесных мешка с деньгами, приготовленными им заранее, перекинул их через спину лошади и поскакал вон из города.
Аксен и остальная прислуга похватали наскоро свои пожитки в мешки, вскинули их себе на спины и пустились пешком вслед за барином, уводя в поводу пристяжную лошадь, на которую навьючили, что можно было наскоро собрать из оставленного женщинами при их спешных сборах в деревню.
Во всем доме остался только один старый слуга Захар. Он не мог и подумать оставить дом так, не запертым, и стал осматривать все уголки, прежде чем уйти из него. Отворив шкаф в столовой, он нашел в нем оставшуюся закуску и два граненых графинчика со сладкой водкой. Часть закуски он тут же наскоро съел, остальное завернул в бумагу и сунул за пазуху. Графинчики он тщательно обернул войлоком, крепко увязал веревкой и вскинул себе на спину. Затем он спустил с цепи верного пса Барбоску, запер дом и ворота и пустился за всеми в деревню.
Лишь только поднялся он на горку, как услышал за собой лошадиный топот, и двое всадников, говоривших между собой на непонятном языке, поскакали прямо к нему.
Старик потом так об этом рассказывал:
— Упал я на колени и промолвил чистым русским языком, не похожим на их «вуй, вуй»: «Власть ваша, а я знать ничего не знаю…» — «Гальт, гальт!» — кричат басурмане, словно галки какие, а сами на меня так вот и напирают, и напирают. Я уж думал, что мне конец пришел. А они, разбойники, хохочут да промеж собой на своем басурманском языке так и лопочут. А один палашом на меня показывает и говорит: «Катю?». «Ох, батюшки светы! — подумал я. — Ишь нехристи! Проведали, что наши в Катюшино уехали». Да и я не промах: не в Катюшино, мол, господа уехали, а в Нижний. Они все гогочут, видно, мне не верят. А один из них как подскочит ко мне да рубнет палашом по войлоку. Рассек веревки, и оба графинчика разлетелись вдребезги, и сладкая водка пролилась. Тут у них поднялся уж такой хохот, что я думал, они с лошадей попадают, а сами пальцами то на меня, то на водку показывают да за бока от хохоту хватаются. Чтобы им пусто было!.. «Адъю!» — кричат и кланяются мне, словно взаправду со мной прощаются. «А чтоб вас нелегкая унесла!» — думаю. Ну, наконец, уехали. Я поднялся, выпил остатки водочки — только на донышках графинчиков и осталось — и пустился далее в путь…
Пока все это происходило возле Дмитрова, Анисья со своими товарищами приближалась проселками к Москве. Сначала шли они спокойно. Им только и попадались крестьяне — такие же напуганные, как и они сами. Но только лишь вышли они на большую дорогу, как видят, скачут прямо на них солдаты. По мундирам видно — не наши.
— Пойдемте стороной! — говорит Анисья своим спутникам. — Может, они нас и не приметят.
И точно, французы проехали мимо, а за ними и подводы потянулись. Едут себе по дороге, на наших путников никакого внимания не обращают. Проехали и обозы… Вдруг видит Анисья, один из обозных отпряг лошадь, на нее садится и едет к ним обратно.
— Егоровна, ведь это за тобой! — говорит деверь Анисье. — Котомочку твою увидел!
Анисья бухнулась им в ноги и ну вопить:
— Батюшки! Кормильцы! Не покидайте меня горемычную, не давайте меня молоденькую в обиду вражьим детям, нехристям окаянным!
— Скидай скорей котомочку! — говорит ей деверь. — Да брось ее наземь. Может, и оставят нас в покое.
Сбросила Анисья котомочку с плеч, а сама бежать с деверем пустилась. Бежит да кричит остальным:
— Коли оставит он мою котомочку, мне назад принесите.
Тут француз подскакал к остановившимся спутникам Анисьи, соскочил с лошади, схватил котомку, пошарил, вынул из нее несколько сверточков, швырнул снова ее наземь и поскакал прочь. А Анисьины попутчики подняли котомку и понесли ей.
— Что, родненькие, не взял ли он чего? — спрашивает их Анисья.
— Вынул он, — отвечают ей, — кусок пирога, да лепешки, да еще крошечный мешочек. Как развязал он тот мешочек, мотнул головой, сказал «бон», сунул его в карман да и ускакал.
— Ах я дура этакая! — посетовала Анисья. — Ведь мешочек-то тот дорогого стоит: в нем серьги мои да кольца золотые, да денег полтина целая. Ах я недогадливая! Мне бы сунуть мешочек тот за пазуху или на гайтан ко кресту привесить… Леший меня дернул в котомку его положить!..
Погоревали-погоревали все с Анисьей и снова пустились в путь. Чем дальше идут, тем менее народа православного им попадается: все французы двигаются с обозами. Чуть лишь наши попутчики их завидят, тотчас в лес свернут или в кусты спрячутся и выжидают там, пока те не проедут. На ночлег в усадьбы заходили. Везде пусто, безлюдно; дома барские стоят заколоченные. Прислуги — ни души.
Дошли они до монастыря Никола на Пестуши, глядь, а там уж французы стоят. Они пустились бегом в сторону к соседней усадьбе. Там их встретила работница и повела в батрацкую. Но лишь только они переступили за ворота во двор, видят — и там французы. Они было назад, да работница их остановила: не бойтесь, сказала она им, они обидеть вас не посмеют; старшой их, полковник или генерал, не знаю, стоит в барском доме и не позволяет им никого обижать.
Работницу эту Ириной звали. Она их ввела в батрацкую, накормила и на ночлег оставила. Угорела ли Анисья в тепло натопленной избе или так уж от усталости и постоянной боязни французов, только она поднялась с постели совсем больнешенька.
— Как хочешь! — говорит ей деверь. — А мы ждать тебя не станем. Лежи тут, коли добрые люди тебе угла и хлеба не жалеют. А мы тем временем в Москву сходим и за тобой Прокофия пришлем, а не то сами назад сюда вернемся.
Проходит день. За ним — другой, третий. Анисья совсем уж оправилась, а из Москвы все никого нет. Заныло сердце у бедной, думает: «Жив ли Прокофий?..» — «Дай-ка я одна схожу в Москву», — говорит она Ирине, помогая ей вечерком полоскать белье на плоту.
— И то ступай! — говорит та. — Уж если тут старшой им грабить не позволяет, так в Москве подавно должно быть тихо; там их император проживает и порядок свой, говорят, установил.
Как вернулись они с речки, Анисья свою котомочку уложила и на другой день еще до рассвета встала, поблагодарила Ирину за гостеприимство, распрощалась с ней и пошла одна-одинешенька к Москве. Пробирается себе потихоньку, во все сторону оглядываясь. Утренники стояли уж холодные, легкие морозцы прихватывали землю. Солнышко встало, отразилось в росе алмазами, красные спелые ягоды рябины так и горят, желтый лист на деревьях золотым кажется… Благодать да и только! Теперь бы крестьянам радоваться и благодарить Бога за обильный урожай, а тут нивы стоят несжатые, лошадьми перетоптанные, поля, засеянные картофелем, без толку изрыты, овощи на огородах больше перепорчены, чем сняты. Вздохнула грустно Анисья, еще больше зло на французов взяло. «Ни себе, ни другим!» — подумала… И вдруг слышит за собой шаги. Оглянулась со страхом, видит, двое стареньких по той же тропинке, что и она, идут, на посохи опираются и тихо между собой разговаривают. Видно, муж да жена. Она к ним:
— Дозвольте, родимые, с вами идти!
— А ты откуда будешь? — спрашивают ее.
— Из Дмитрова, родненькие, из Дмитрова. В Москву иду мужа проведать.
— А мы туда же сына искать идем.
Пошли они вместе.
Вошли в Москву. Боже, что за ужас! По улицам лежат мертвые тела, такие уже черные, что просто страшно на них смотреть. Тут же и павшие лошади валяются, смрад страшный всюду. Куда ни глянешь — пожарища да пустыри. Жутко стало Анисье, а тут скоро пришлось ей распроститься со старичками: они в другую сторону пошли.