Грозненские миражи
Шрифт:
— Не надо!
— Не надо. Это тебе.
— Какие красивые цветы! Павлик…Ты извини меня, пожалуйста. Я правда не взвешиваю и не сравниваю, а если иногда, то ведь только…Я не буду больше. Постараюсь.
— Аня, это ты меня извини! Давай забудем! Куда ты хочешь? Хочешь, на вечер пойдём в институт?
— Да, Павлик, забудем! Нет, я никуда не хочу. Пойдём в Трек?
Но проходило это самое «чуть-чуть», и никаких новых элементов не находилось. И те же самые законы, что заставляли их стремиться друг к другу, внезапно меняли
— А чего ты хочешь? Ты же молчал всё время — маме приходилось из тебя слова вытягивать! И папе. Ты не хотел им понравиться?
— Хотел, но… Аня, видимо, я не умею всем нравиться.
— Это не все — это мои родители! Может, не хочешь?
— Что ты имеешь в виду? Договаривай.
— Пожалуйста! Я заранее сказала тебе, о чём они любят поговорить. Разве это сложно — поддержать разговор на нужную тему, пошутить, сказать пару комплиментов, наконец! Посмотри, как Валя…
— Опять?! «Посмотри, как Валя! А вот Валя! Валя это делает запросто!» Опять весы?
— Я просто хочу, чтоб ты стал решительнее, чтоб поверил в себя!
— Зачем?
— Что значит «зачем»? Мужчина должен быть таким!
— Чтоб нравиться женщинам?
— Хотя бы!
— Как Кулёк? Он и скажет всегда, что надо, и подарит, чего ни у кого нет. А комплимент — это для него, вообще, как два пальца…. Извини. Твоей маме нравятся его комплименты? А тебе? Что ты чувствуешь, когда он говорит тебе комплименты? Много это на твоих весах?
— Что ты несёшь? Просто приятно, как любой женщине.
— Просто? Или отблагодарить хочется? А как отблагода…
— Паша! Ты делаешь мне больно.
— А ты? Ты не делаешь? Или «мужчине» не может быть больно?
— Может, но он в любом случае не должен делать больно женщине! Тебе, похоже, этого пока не понять!
— Почему?
— Чтоб быть мужчиной, мало уметь хорошо драться, Павлик!
И начинался следующий цикл. Три дня, пять дней, неделя — с каждым разом период увеличивался. Им казалось, что всё теперь состоит из этих циклов. Вся жизнь. Весь мир.
Конечно, им это только казалось.
Вокруг всё шло своим чередом, как и всегда. Страна привычно выполняла очередную пятилетку или делала вид, что выполняла — разобраться в этом не мог уже никто. Стране, естественно, не было до них никакого дела, впрочем, так и должно было быть.
Не было до них дела и городу: он тоже жил привычной жизнью. Так же текла Сунжа, разве что стала почище вода. Так же висел летом над центром смог от нефтезаводов, и плавился от жары асфальт. Так же галдел допоздна центральный рынок, который в городе никто кроме как «базар» не называл. В крайнем случае — зелёный «базар», с ударением на первом «а». Так же выстраивались автомобильные пробки у Совмина, и всё упорнее становились слухи о скором строительстве нового моста. Так же шумели клёны, платаны, акации и «вонючки» — айланты.
Никто не замечал странных орбит двух всё более теряющих друг друга людей. Разве что росший по-над Сунжей айлант и два его «побратима». Но айлант был всего лишь деревом и сделать ничего не мог, хоть и очень хотел. А двое других…
Двое других не заметить, конечно, не могли. Заметили.
Витька даже попытался поговорить с Пашкой. Нет, не помочь — просто ему было любопытно, что происходит. Попытался, получил резкий отпор, обиделся и больше к этой теме не возвращался. На этом его роль кончилась. Пока.
Валькина роль оказалась гораздо значительней и со временем только возрастала.
С памятного разговора в сквере перед Совмином прошёл почти год, но он его не забыл. Не забыл ни неожиданно твёрдого «нет», ни ожившего рисунка на сыром асфальте. А того, что последовало позже, он не мог забыть, даже если бы очень захотел: к поражениям Валентин Кулеев не привык. А что, это было поражение, Валька понял быстро: достаточно было увидеть Анины глаза. Много раз он видел такой блеск в женских глазах и прекрасно знал, что это значит. Да, это было поражение — впервые в жизни глаза блестели не для него.
Скрипя сердцем, он честно постарался отступить. Не смотря на обещания Пашке, не смотря на то, что это оказалось неожиданно трудно. Чёрт его знает почему — то ли из-за поражения, то ли ещё отчего. Он не анализировал, он действовал. Решил уступить другу, решил забыть. И тоже чуть ли не впервые в жизни не смог.
Так что на самом деле невидимый и всемогущий дирижёр управлял не двумя, а тремя телами. Тремя орбитами, тремя душами. И по мере того, как две орбиты запутывались всё больше и больше, роль третьей фигуры только возрастала.
Валька всё время был рядом. Даже ничего не делая, он никогда не становился невидимкой. Он попросту так не умел.
Его всё время видел Пашка. Видел уверенный, немного снисходительный взгляд, от которого таяли женщины практически любого возраста. На других Пашке, положим, было наплевать, но ведь и Аня нет-нет, да и смотрела на Кулька так, что тут же вспоминалось: «Уйди, Тапа, всё равно у тебя нет шансов». И сразу душу заполняла тоскливо-муторная пелена, голова пухла от мыслей и хотелось свернуть кому-нибудь челюсть.
— Аня, тебе нравится Кулёк?
— Конечно, нравит… Ты о чём?
— Ты так на него смотришь…
— Не выдумывай!
Вот и всё: «Не выдумывай!»
— Я же вижу!
— Что? Конечно, он мне симпатичен, но это совсем не то, Павлик!
«Не то». А что? Сейчас скажет, что просто восхищается им, как человеком, как мужчиной.
— Павлик, ну что ты, как ребёнок, честное слово! Сам ведь говорил, что им невозможно не восхищаться. Напором, целеустремлённостью, решительностью, обаянием, наконец. Разве не ты говорил, что Валя — ходячий эталон мужчины для миллионов женщин всех времён и народов?