Грозненские миражи
Шрифт:
— У Тапика, — на этот раз Валентин улыбнулся так широко и искренне, что в комнате стало светлее. — Да ты что, Анечка? Пашку не знаешь — да у него же мозг, а ЭВМ. А вот тебе, правда, надо взяться, а то даже я не смогу ничего.
В дверь деликатно постучали, и в проёме возникла сияющая, как двухсотваттная лампочка, Татьяна Петровна.
— Анечка, — сказала она елейным голосом, — приглашай гостя к столу. Ой, Валя, какой ты сегодня элегантный — такой костюм замечательный. Мы с Вадимом Александровичем даже не знаем, как тебя благодарить за лекарство — уже, что делать не знали. А галстук! Я так рада, что ты стал к нам чаще заходить! И Анечке всегда говорю: как хорошо, что у тебя такой
— Мама!
— Что «мама»? Зимой и летом в джинсах, и волосы до плеч!
Сдать сессию без хвостов Ане не удалось, два экзамена пришлось пересдавать. Впрочем, благодаря Валентину, пересдачей это действие можно было назвать лишь условно. Внешне казалось, что он ничего не делает: взмахнул волшебной палочкой и всё — только что суровые преподаватели вносят в зачётку заветную «четвёрку». Да ещё улыбаются, словно продавцы «загнивающего» и всё ещё никак не сгнившего Запада. Раньше Аня, конечно, слышала смутные слухи о зачётах за деньги, но говорили об этом редко, вполголоса. и было понятно, что дело это опасное и возможно далеко не у каждого преподавателя. Да и сложностей, по тем же слухам, хватало. А тут никаких тебе сложностей, никакой мороки — и впрямь поверишь в «волшебную палочку».
Последние свои каникулы Валя решил отметить с шиком: организовал поездку в Домбай. Звал всех друзей, но, в результате, поехали впятером: Витька со своей девушкой, Валентин, Руслан и Аня.
Наверное, если бы не было Руслана, она бы не согласилась, слишком прямолинейно выглядела бы тогда ситуация. Хорошее определение — «прямолинейно». Вот только для кого — для Павлика? Павлик старательно демонстрировал, что его это касается мало, и на приглашение Вальки заявил, что не умеет кататься на лыжах. А потом, глядя Ане в глаза, добавил, что с детства терпеть не мог толкаться в толпе, штурмующей прилавок с дефицитом. Сказал, не сводя с неё изучающего взгляда, как будто чего-то ждал. Не дождался — резко повернулся и пошёл своей чуть танцующей походкой. И только тогда до неё дошло. Резко, больно — как будто публично влепили пощёчину. Дернулась догнать, объясниться, ударить в ответ — Валя мягко, но решительно взял за руку, и она опомнилась. Правильно — это уже, похоже, бесполезно.
И всё-таки если бы не Русик, она бы не поехала.
И не получила бы пяти изумительных дней. Заснеженные, умопомрачительно красивые горы, сосны, звенящее чистотой небо. Ароматный кофе по утрам, прогулки, попытки встать на лыжи, игра в снежки, беспричинное, какого давно не было, веселье. Благодаря Валькиной изобретательности и брызжущей через край энергии, у них не было ни минуты свободного времени, и это оказалось как раз то, что надо. Ставший с некоторых пор таким маленьким Грозный, где на каждом шагу мерещилась худощавая фигура с танцующей походкой, стал таять, словно хмурый, рвущий душу мираж.
Вечерами они чаще всего оставались втроём в номере парней: оставляя «женский» номер Виктору со Светой. Иногда Русик уходил, но никакого неудобства от этого Аня не чувствовала. Валя вёл себя идеально: с ним было легко и весело, с ним было уютно — как с близким другом. Она и не заметила, как начала рассказывать ему то, что ещё недавно из неё нельзя было вытащить и пытками. Теперь говорила сама. Говорила, чувствовала, как вместе с произнесёнными словами душу покидает поселившаяся там пустота, и уже не могла остановиться, торопилась, ожидая этих вечеров, как исповеди.
Валя слушал внимательно, не перебивал, смотрел мудрыми, всё понимающими глазами. А потом рассказывал сам. О себе, о Витьке, о Русике. Но больше всего — о Пашке, о Тапике.
Как они приносили клятву у молодого айланта, и Тапик чуть не отрезал себе палец. Как кидали дымовушки в музучилище, оттуда выбегали студенты со слезящимися глазами, а они смотрели на них, притаившись в ветвях тутовника, и давились от хохота.
Как воровали сухой лёд из подвала холодильника на Партизанской, и однажды Витька спёр громадный, килограммов на пять, дымящий брус, завернув его в халат одного из грузчиков. Те бросились в погоню, и, если бы не Тапик, подставивший подножку первому мужику, ещё неизвестно, чем бы всё кончилось.
Как, чуть ли не по расписанию, ходили драться с «московскими», и тех всегда больше всего волновало, будет ли в рядах противников Тапик. А того уговорить бывало очень непросто: драться Пашка, как ни странно, не любил. Особенно, когда серьёзно занялся боксом.
Как зачитывались фантастикой, мечтали сделать телескоп, как бредили звёздами.
Много чего рассказывал Валя, очень много. Но ни разу не сказал ничего плохого о Павлике, скорее, наоборот.
За окнами чернело бездонное небо, таинственно светились в лунном свете древние горы, лился ставший таким необходимым, чуть гипнотизирующий голос, и на душе становилось спокойно. Облако обволакивало всё сильней, тихо шептало: «Неправда, что ты никому не нужна, неправда. Ты нужна. Нужна…нужна…нуж…» Облако проникало в каждую клеточку, создавало ощущение, что её ценят, о ней заботятся, она под защитой. Ощущения, манящие женщин сотни тысяч лет.
Через два дня она оттаяла настолько, что могла смеяться, могла шутить сама, ей уже не мерещились весы в каждом проплывающем облаке. Облако теперь было одно, и оно всё время было рядом… Ещё через день она сказала ему «спасибо», а потом ещё раз и ещё. И улыбнулась. И ласково коснулась руки. Только как благодарность. Только.
Коснулась и испугалась. Её словно ударило током. Она тут же отняла руку, но ощущение осталось. И оно было приятным.
Услышанные после этого слова были скорее неожиданными. «Это тебе спасибо, Аня, — сказал Валя. — Спасибо за то, что ты есть, за то, что согласилась поехать. Я очень этого хотел. Я ведь люблю тебя, Аня. Давно люблю. Нет, подожди, подожди, не возражай. Я ничего не требую от тебя, просто хочу, чтоб ты знала. Если хочешь, можешь даже забыть, мне главное, что я сказал. Аня…»
Она, и правда, хотела возразить, прервать, сказать, что не надо. Что она…. Хотела, но не прервала, выслушала до конца. И только уже ночью, засыпая, поняла, что слышать это тоже приятно. Даже очень. Словно через распахнутую форточку ворвался в затхлую комнату свежий ветер.
В оставшиеся два дня она ни разу не вспомнила о Грозном. Он растаял, исчез, как под напором налетевшего с гор ветра исчезает нефтяной смог. Исчез вместе с мерещащейся в каждом тёмном углу худощавой фигурой. Вместе с весами.
Поздним вечером шестого дня он появился снова. В темноте за окнами промелькнули огни заводов, плохо освещённые улицы частного сектора, запахло пылью и тухлыми яйцами. Старое, заполненное до отказа здание одноэтажного вокзала. Гул голосов и музыка, гремящая из вокзального ресторана. Зелёные глазки такси на площади, и лениво дожидающиеся клиентов частники. Мигающий свет фонаря, замусоренные к вечеру улицы.
Грозный.
После душного вагона ехать в такси никому не захотелось. Пошли пешком. И почему-то не по ярко освещённому проспекту, а по полутёмной Комсомольской. Уже за «Лакомкой» Аня поняла, что это была ошибка. Людей на улице не было совсем, машин тоже, а ей в каждом тёмном углу, за каждым деревом мерещилось одно — высокая худощавая фигура с длинными волнистыми волосами. За цирком ощущение стало невыносимым, она просто физически чувствовала, что он где-то рядом.