Грозный год - 1919-й. Огни в бухте
Шрифт:
Кочубей закопался в снег и стал ждать.
Волчица пировала одна.
Но вот волки начали угрожающе выть и, пригнув морды к земле, с открытыми пенящимися пастями вдруг ринулись к волчице, отшвырнули ее в сторону и бросились к растерзанной туше коня. Началось волчье безумное пиршество!
Кочубей дал волкам всосаться в тушу, дождался, когда и волчица присоединилась к пиршеству, нацелился и трижды подряд выстрелил. Потом вскочил, выхватил свою узкую, как бритва, шашку, взмахнул - только свистнуло в воздухе - и надвое рассек раненую волчицу, а затем и двух других волков, поднял руку ко лбу и, словно обжегшись, отдернул ее: лоб пылал.
– Не уйти тебе от тифа, Кочубей, - сказал он себе.
– Не дойти ни до Царицына, ни до Прикумья. Не расквитаться с кадетом…
Собрав последние силы, он прижал карабин к груди и пошел вперед. Но недолго он шел: со свистом и улюлюканьем нагнали его деникинцы…
Кочубея схватили, связали, завернули в его же бурку, поднятую на дороге, и привезли в Святой Крест.
Его не пороли шомполами, не пытали, не выкалывали глаза, как другим.
Генерал Эрдели потирал руки от удовольствия. К нему в плен попал сам Кочубей, грозный Кочубей, за голову которого Деникин обещал такую баснословную награду!.. Мечтал генерал: он попросит помилования для Кочубея. Кочубей станет у него командиром бригады - бог с ним, что неграмотный мужик!
– его можно будет сделать знаменем белого казачества, поднять против большевиков Кубань и Дон.
О многом еще мечтал толстый и грузный генерал, которого Деникин прочил в губернаторы Астрахани.
В бессознательном состоянии Кочубея привезли в дом местного богатея. Сорвали с него бекешу, потом знаменитую малиновую черкеску, в которой он в боях вырывался вперед, а за ним, как за знаменем, лавой неслась бригада.
Его постригли, раздели, в беспамятстве уложили в корыто. Ноги у Кочубея свисали на пол. Подставили второе корыто. И двое здоровенных дядек жесткими мочалками стали мыть Кочубея.
Потом Кочубея одели в чистое белье, уложили на хрустящие простыни. Стали отпаивать горячим молоком, куриным бульоном. День и ночь у постели дежурил врач, не отходили сестры милосердия.
И Кочубей стал понемногу поправляться.
Как-то утром к нему нагрянул генерал. Он пришел поздравить Кочубея с помилованием, а заодно и с назначением: командиром бригады в чине полковника.
Но Кочубей не обрадовался. Руки его мяли края одеяла, он силился встать, но не мог. А как ему хотелось встать!..
– Что же ты молчишь, Кочубей? Почему не благодаришь его высокопревосходительство… верховного правителя, спасителя России Деникина?
– Падло ты, генерал, - задыхаясь от гнева, сказал Кочубей.
– И Деникин твой - падло, а не спаситель России! Дайте мне только встать - я порубаю вам головы, белые гады!
– В бешенстве он отшвырнул одеяло и ударом ноги отбросил генерала вместе с креслом…
Избитого и окровавленного, на другой день везли Кочубея на казнь. Его сопровождала сотня казаков с оголенными шашками. Кочубея подвели к виселице, и палач стал намыливать веревку. В толпе крестьян, женщин, детей, многие из которых украдкой утирали слезы, пронесся ропот.
Не любил длинных речей Кочубей - ни слушать, ни говорить. А тут, прощаясь с жизнью, вдруг заговорил: торопливо, горячо, призывая толпу к оружию, к борьбе с Деникиным.
Палач накинул ему петлю на шею и намотал конец веревки на жилистую руку.
– Да здравствует Ленин!.. Да здравствует мировая коммуна!
– неслись в толпу горячие слова Кочубея.
Палач, казак ростом в сажень, схватился руками за веревку, подпрыгнул и повис на ней, медленно опускаясь вниз.
Так погиб гроза кадетов комбриг Кочубей.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В распахнутой шинели, в сдвинутой на затылок фуражке, Василий влетел в парадный подъезд губкома партии, но был остановлен военными моряками.
– Пропуск! Партбилет!..
– потребовал вышедший из дежурки начальник караула.
– Ни того, ни другого… Мне повидать товарища Кирова, - начал было объяснять Василий.
– Товарищу Кирову только с тобой сейчас и заниматься! Кто такой?
Василий замялся, не зная, как отрекомендоваться. Потом сказал:
– Состою в экспедиции товарища Кирова, по особым поручениям.
– По особым?
– переспросил начальник караула, сделав суровое лицо.
– По особым, - ответил Василий.
Начальник караула позвал дежурного, тот долго водил его по коридорам, пока не привел к залу заседаний и не перепоручил матросу-бородачу, стоявшему у дверей. Бородач приказал ему сесть и ждать губвоенкома Чугунова, который был куда-то срочно вызван.
Василий опустился на скамью. Рядом с ним сидели еще двое военных. Человек десять разгуливало по коридору.
А в это время в накуренном зале, где едва различимы были лица присутствующих, шло чрезвычайное объединенное заседание губисполкома, губкома и Реввоенсовета фронта совместно с партийным активом города. Ораторы сменяли друг друга. Они говорили о катастрофе в армии, о сильнейшей эпидемии тифа, о бедственном положении города в связи с нехваткой хлеба.
Вдруг один из военных, сидевший рядом с Василием, вскочил и подбежал к матросу-бородачу.
– Слышишь?
– шепотом проговорил он.
– Товарищ Киров уже говорит!
– И рванулся к двери, но матрос преградил ему дорогу.
– Я же редактор, пойми ты наконец!
– старался убедить его военный.
– Если завтра газета выйдет без речи товарища Кирова, что скажут бойцы? Ты понимаешь, какое это заседание?
– Понимаю, - спокойно ответил бородач, сверкнув глазами.
– В том-то и дело, что чрезвычайное. Потому и нельзя.
– Да ты только приоткрой дверь! Я неслышно пройду, никто и не заметит…