Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс

Сладков Александр Валерьевич

Снега нет. Он никак не выпадет по-настоящему. Так, крупа, лишь припудривающая пейзаж. Она час-два лежит на сгоревшей технике. На развалинах. На обгрызенных осколками неживых деревьях. На разбросанных всюду снарядных ящиках. На складированных у входа в бункер телах убитых солдат. К обеду крупа тает, и пейзаж возвращается к своим жутким тонам.

Из-за угла выезжает танк. Мчится в конец улицы. Туда, к дворцу. Справа из развалин в его сторону вылетает огненная болванка. Проскакивает перед ним, рикошетит о дорогу и улетает в развалины напротив. Я замираю! Танк благополучно доезжает до конца улицы и сворачивает. Проскочили. Опять сзади ревет движок. САУ! Механ

сидит по-походному, голова в черном танковом шлеме торчит из люка. В углу рта бычок. Механ похож на лихого колхозного тракториста, выползающего на пашню.

А на площади перед мостом через Сунжу уже девять наших сгоревших машин.

Сзади чавкают сапоги. Четверо пехотинцев. Расхристанные, без бронежилетов. За спиной автоматы. Бедолаги… Вадик с Куком снимают. Мне жалко пехоту. Война – это ведь не только опасность. Справился, мол, со своими эмоциями, и порядок! Нееет… Заблуждение! Война – это адский труд. Есть подвиг шахтера. Есть рекорды спортсменов. Есть космический риск и напряжение на орбите. Созидание! А солдат? Разрушитель, убийца! Плоды труда не радуют его собственный глаз. Правда, здесь на этот счет особо не размышляют. Есть враг, и его надо уничтожать.

Как бы я хотел, чтоб сюда, в Грозный, на час, на четверть часа привезли преподавателей из моего училища. Делегацию. Четыре года меня дрючили. Присвоили лейтенанта, вручили диплом и «поплавок». А что такое война на самом деле, так и не дали понять, не объяснили. Сколько времени я провел на плацу, маршируя? Сколько времени я потратил на уборку снега, на подметание училищного асфальта? Сколько я мыл посуду, если исчислять в неделях, в месяцах? Сколько по ночам перечистил картошки? Сколько намыл полов – в километрах квадратных? Сколько их же натер вонючей мастикой, шуруя тяжеленной «машкой» по казарменной взлетке? И что? Ни хрена мне приобретенные навыки здесь, в Грозном, не пригодились. Чтоб выжить, здесь необходимо совсем другое. А просто выжить – этого же мало. Нужно еще и победить.

На площади, там, где только что шагала пехота, взлетают верх и брызгают в стороны несколько гигантских султанов. Пыль от кирпичной крошки заслоняет солнце. Визжат осколки. Слева, у моста разгорается перестрелка. Матерясь, убегаем на территорию больничного комплекса. Минута-две – и садимся на бетонную опалубку мемориальной стены. Дышим. Вадик, как всегда, курит. Все, конец съемкам. То ли боевики нас заметили, то ли решили по «махре» нашей зарядить… На площадь пока высовываться нежелательно.

Я потерял счет дням. Ни за что не скажу, понедельник сегодня или четверг. Знаю, что январь. День за днем мы выходим из бункера и ныряем в развалины. Выбираем улицу и потихоньку проползаем вперед. Прижимаясь к домам. Вернее к их осыпающимся останкам. Идем, пока нас не останавливают слишком уж близкие взрывы и выстрелы. Или черная, охрипшая в корень пехота.

Бывает, что развалины выдавливают из себя беженцев. Вот сейчас на нас выходит очередная группа. Пятеро наших военных и четыре женщины, вроде русские. Один боец, автомат за спину, руки в карманах брюк, сплевывая шелуху семечек, идет впереди. Потом три женщины. На плечах связанные попарно пластиковые пакеты. За ними, тоже увешенный сумками и чемоданами, шагает еще боец. Совсем рядом звенит перестрелка. Мы снимаем. На нас никто не обращает внимания.

Последней идет бабушка в высокой меховой шапке. И в огромных очках. Тянет по грязи волокушу-тележку на маленьких колесиках, груженую чемоданом. Она как-то нелепо смотрится в шарфе, обернутом вокруг стоячего воротника плюшевой шубы. Позади бабушки,

метрах в двадцати, гремит взрыв. Взлетают куски асфальта, комья земли, поднимется в воздух ржавый кровельный лист.

Чеченцы спрятались по родовым аулам. Кто-то сел на пособия в Ингушетии, в специально созданных лагерях беженцев. А этим куда? Русские русским почти не помогают. Сколько их, бедолаг, скитается по Средней Азии, по Закавказью? Разве на исторической Родине их кто-то ждет?

Это на Кавказе самый дальний дядя, троюродная сестра готовы принять хлебнувшую горя родню. Здесь даже детских домов не существует! Сирот сразу разбирают по семьям.

Разминувшись с процессией беженцев, сталкиваемся нос к носу с очередными военными. Отделение, человек десять солдат. Протискиваясь вдоль стен, по «слепому» пространству, задевают нас своими бушлатами и быстро уходят куда-то в тыл. Это же огнебат! У каждого за спиной по два тубуса от «шмелей». Завязали гулять, голубчики! На работу вышли. Изгоняют из дворца злых духов. Огнеметами.

В подвале рохлинского штаба накурено. За одеялом, висящим вместо двери, – какофония. Выкрикиваемые в трубки позывные, команды, координаты, обрывки фраз радиообмена, выведенного на громкий звук – все вперемешку. Мы с комкором в соседней комнате. Сидим на каркасах армейских кроватей, на панцирных сетях, как на гамаках. Друг против друга. Философствуем. Обсуждаем войну. Рохлин меня удивляет. Каждый его ответ непредсказуем.

– Ну да, Лев Яковлевич, бои. Зато сколько настоящих солдат мы здесь воспитали.

– Настоящий солдат рождается не в бою. На полигоне. Только на полигоне.

Голос у генерала высоковат, во всяком случае для боевого комкора. И скрипуч. Так мог бы говорить, скажем, учитель, который ничего более грозного, чем указка, в руках не держал. Рохлину все равно, как его воспринимают. Видно, что он смертельно устал.

– Ну воспитали мы здесь настоящих бойцов… А что потом с ними делать будем?

Теперь в России молодых людей, почувствовавших запах крови, тысячи. Они должны были убивать, чтобы выжить. Ош, Карабах, Абхазия, Таджикистан, Южная Осетия, Северная Осетия с Ингушетией. Где только наши не поучаствовали… Но! Солдат, единожды посланный на войну, остается в окопах насовсем, домой возвращается лишь его оболочка. Для окружающих он – живая мина замедленного действия. Когда она бахнет? Одному Богу известно. Я был курсантом и стоял в очереди в авиакассу. Толпа – конца и края не видно. Вдруг подошел какой-то невзрачный парнишка. Предъявил книжечку, попросил пропустить без очереди. Возмущенные граждане загалдели: «Подумаешь, ветеран», «В очередь, шелупонь!». Через мгновение маленький человечек пошел в бой. Он расшвыривал очередь, пока она сама в страхе не расступилась. А потом, засовывая удостоверение во внутренний карман, с ненавистью сказал: «Мрази».

Собираемся в рейд. Надо подобраться поближе к дудаевскому дворцу. В Дом Павлова. Я и Кук. Вадик остается здесь, в подвале Скопенко. Разведчики-провожатые ждут нас. Досвиданькаемся и выползаем на свет. Перед нами улица Первомайская. Перебегаю ее первым. Мировой рекорд, точно. Под ногами фыркают пули, вздымая маленькие фонтанчики. Заскакиваю на парапет. Меня хватают сильные руки и затаскивают внутрь. За мной так же затаскивают и Кука. Новый корпус нефтеинститута несколько раз переходил из рук в руки. Его обороной руководит Серега Павловский – полковник. Отсюда и название «Дом Павлова». Правда, сейчас это уже не оборона. Как говорят московские аналитики, «ситуация стабилизировалась».