Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс
Шрифт:
Скопенко одет, как будто он вышел из штаба в Волгограде. Аккуратная форменная шапка с зеленой полевой кокардой, пятнистый бушлат. Погоны полковника. Камуфляжные брюки. Вот только на ногах не берцы, а короткие резиновые сапоги.
– Бой в городе – самый тяжелый бой. Я пробыл почти два года в Афганистане. Вот на этом пятачке – с 31 декабря… Здесь труднее. Давай в бункер! Вот он.
Рядом со входом – погибшие. Больше двадцати человек. Лежат на склоне с правой стороны. Солдатики наши…
– Так, трупы не снимать. – Скопенко поднимает к объективу растопыренную пятерню.
Я закипаю: ну, здесь-то что за запреты! Скопенко будто
– Нельзя. Все, пойдем.
Он спускается в подвал. Перед тем как нырнуть за ним, я киваю Вадику:
– Как хочешь, но сними.
У меня свои принципы. Один из них: никогда не ссориться с объектом съемки из-за секретности. Тайна? Хорошо. Но! Если я не с трибун снимаю, не с наблюдательного пункта, а иду вместе со всеми в одном строю, и вместе со всеми попадаю в какую-нибудь шнягу… Я тогда сам решаю, что мне снимать, а что нет. Это мои каштаны, я сам их таскаю из огня.
Бункер – это и есть госпиталь. Прямо за дверью грязный солдатик. Без шапки, без бушлата. Сидит на стуле, автомат на коленях. Видать, не пехота, санитар. Зеленые стены. Низкие своды. Койки с людьми. Койки, койки… Стоны, крики, угрюмая суета персонала. Тут же у входа железные козлы под носилки. Кому-то ставят капельницу, кому-то бинтуют грудь.
– Я начмед восьмого корпуса полковник Бессолов.
Начмед в пятнистом «комке», на шее зеленый платок а-ля пионерский галстук, на голове серый подшлемник. Глаза усталые. Голос хриплый, как и у всех здесь:
– Раненых приносят, еще кровь хлещет. Линия фронта – она ж вот, двести метров, триста! А снайперы и здесь достают. Мы этот бункер обороняем. Сами. Каждый день идут предупреждения, что нас захватить должны.
Заглядываю в единственную операционную. Комнатушка. Стол. На нем голый человек. Ногами к выходу. В боку маленькая красненькая дырочка. Капелька крови сползла на белую-белую кожу. И чуть подсохла. За мной протискивается Вадик и включает камеру. У стола медсестра. Красивая блондинка.
– Товарищ режиссер…
– Я оператор.
– Какая разница. Сейчас пулю вынимать будем. Выходите.
Врач, судя по всему, анестезиолог, в очках и с подстриженной рыжей бородкой, накладывает на лицо раненого кислородную маску. Гофрированный шланг уходит куда-то под стол. Врач смотрит на нас, склонив голову. Вежливо ждет. Мы выходим и закрываем за собой дверь.
В большом зале кровати заправлены белыми простынями. Одеяла сине-черные, солдатские. Раненых кладут и накрывают одеялами до подбородка. Кто-то в гримасе боли, кто в промедольной нирване…
Вспоминаю фильм какой-то советский, про Белую гвардию. Офицер с аксельбантом орет на полкового врача: «Эй ты! Клистирная трубка!». Неточный образ, неправильный. Разве станет оскорблять доктора настоящий боевой офицер, который всегда между жизнью и смертью? Спасать которого кто будет, если не тот же доктор.
Мой друг Эльбрус Фидаров, начинавший военный путь еще в Кандагаре в 1982-м, в спецназе ГРУ, рассказывал, как бойцы подходили к нему перед рейдом:
– Доктор, а вы идете с нами?
– Конечно.
Бойцы сразу улыбались, хлопали друг друга по плечу:
– Ну! Тогда все будет нормально.
На войне всегда молишься Богу. Если ранят, молишься на врача. В бункере лица у врачей и санитаров черные, уставшие. Только две медсестры выглядят, как будто в тылу. Бодрые, оптимистичные. Одна даже улыбнулась мне. Женщины сильнее мужчин.
Возвращаемся на воздух. Еще неизвестно, где хуже. Там, где разрываются мины и бьют снайпера, или внизу. Где стоны и смерть.
Вечером мы складываем кассеты и договариваемся об отправке в Моздок. Надо передать материал в Москву. Ну и заодно оттянуться.
Третий день мы в Моздоке. Плаваем в водке. Снятый материал уже переправлен в Москву. Мы перелетели на вертолете в тыл, быстро справили свои дела на базе ФАПСИ. И… мухой в город! Надо найти гостиницу и чуть-чуть отдохнуть. Нашли. Что-то типа общаги для сезонных рабочих. Нынче сказали бы – «для гастарбайтеров». Туалет на всех один. Комната: три кровати и шкаф.
На военной базе эвакуация раненых, беженцы, все такое… Прифронтовые дела. И здесь снимают телевизионщики. Мы форсим! «Вы-то здесь, а мы оттуда!» Но в душе я тайно завидую тыловикам. Ни тебе взрывов, ни тебе штабелей погибших… Нет страха быть убитым или покалеченным. Правда, в Моздоке свои «прелести». Здесь тоже непросто работать. Одни солдатские матери чего стоят. Их вопросы, тихие слезы… Эти женщины тенями бродят по городу, толпятся в Доме культуры и на КПП военной базы. Ищут сыновей. Среди раненых, в списках погибших, пропавших без вести. Я поговорил с одной матерью. Сына искала. Вернее, то, что от него осталось… Мина попала в БМП, весь экипаж сгорел. Ее мальчик был в том экипаже. Она плакала, глядя куда-то в сторону. Мне было стыдно, что я ничем не могу ей помочь. Завтра и мы возвращаемся в Грозный. На Больничный комплекс.
Один взрыв хлопает метрах в десяти от нас, в куче мусора. Неожиданно. Мы все в бетонной крошке. Осколками никого не задело. Второй взрыв – секунд через пять. Уже дальше, в сорока метрах. Два связиста, которые минуту назад спокойно тащили свою катушку, теперь на корточках жмутся к упавшему дереву. Машут нам:
– Садись! Садись!
На больничном комплексе мы базируемся уже неделю. За это время я многое успел уяснить. Не по работе, нет. Не для сюжета. Важнее. Для жизни. Например, я теперь знаю, что если пуля «твоя», она не свистит. Летит без звука. Ощутишь, когда попадет. Если стреляют не в тебя лично, а именно в твою сторону, звуки выстрела слышатся как щелчки. Только услышал «щелк-щелк» – лучше присядь, спрячься. А если свистнула пуля – это уже мимо! Мины тоже. Они постоянно шуршат над головой. Шелестят, как невидимые птицы крыльями. Это или наши минометчики долбят с Консервного завода по духам, или же наоборот, духи – по нашему тылу. Все через нас. А если уж по тебе лупят, тогда ориентируйся по первому взрыву. Бабахнуло слева – ищи воронку или какое-нибудь углубление. Падать на землю не следует – осколки стелются по земле. Для мины лежащий человек – как раз самое то! Обычно духи как-то веером мины кладут: сначала в одном месте разрыв, и дальше, дальше… Или ближе. Садишься, пережидаешь, потом снова работаешь. Но! Всегда слушаешь. Ждешь опасности. Хоть уши и болят от этой пальбы.
Для нас, телевизионщиков, что главное? Картинка! Бывает, сто километров надо идти, чтоб кадр хороший поймать. А тут… И бегать никуда не надо. Рельеф одного и того же места изменяется по три раза на день. Включил камеру, и тарахти себе. У них танки – и у нас танки. У них минометы – у нас минометы. У них пушки? И у нас. Работа кипит, ни один ствол не простаивает.
Вот сейчас навстречу выходит пехота. Снимаем. Бойцы довольны. У каждого за спиной холщовый мешок. Кто-то тянет пакет с консервами. Большие такие банки – икра кабачковая, что ли? Кто-то узел тащит из плащ-палатки. Тоже, наверное, харч. Последние волокут термос. Пустой, зеленый, армейский. Он весело дзинькает крышкой. Создает настроение. Видать, парни вышли из соседних развалин, с передовой. Чтоб харчей прихватить.