Грозовая степь
Шрифт:
Глава четвертая
— Вставай! — разбудил меня дед. — Дружки вон томятся.
Под окном — разбойничий свист. Я вскочил, прилип носом к стеклу. Проморгался. Так и есть: Федька и Степка. Отчаянно машут руками.
— Сейчас! — крикнул я, натягивая на ходу штаны. Схватив горбушку хлеба, выскочил на улицу.
— Дрыхнешь? — зловеще спросил Федька и уставился на меня страшными глазами.
— Дрыхну, — сознался я.
— Дрыхнешь? — еще зловещее спросил Федька и еще больше вытаращил глаза. —
— Что? — упало у меня сердце: ведь всякое могло стрястись, пока я спал. А Федька каждой дыре гвоздь, он все знает. И Степка загадочно молчит. У меня от любопытства и нетерпения зачесались пятки.
— В Васю Проскурина лом бросали! — выпалил Федька и замолчал. Федька любил ошарашить. И теперь с любопытством наблюдал, как это на меня подействовало. — Вышел он вчера из клуба, стал замок навешивать, а с крыши — бух! Лом!
— Насмерть? — ахнул я.
— Не-е, — протянул Федька. — Только задело. По щеке. Вот! А ты дрыхнешь!
— Это… тот… с кладбища? — замирая, спросил я.
Федька как-то ошалело посмотрел на меня и догадливо заорал и замахал руками:
— Ну да, а кто же еще! Бабка Фатинья утром прибежала к мамке и говорит: «Вася Проскурин полез на крышу, а там никого». Ясно — привидение!..
— Опять ты брешешь, — перебил Степка. — Какое привидение! Где ты видел, чтобы привидение ломами кидалось?
— Бабка Фатинья…
— «Бабка Фатинья, бабка Фатинья»!.. Заладил! Видал ты таких, я спрашиваю?
— Ладно, пусть, — охотно согласился Федька. — А чертики летучие есть. Бабка Фатинья сама видела, как они над кладбищем летали. Махонькие, с крылышками, как летучие мыши, только с рожками.
— Пионер называется — в чертей верит! — возмутился Степка.
— А видали вчера… — оправдывался Федька.
— Ладно. Айда! — прервал его Степка.
Мы пришли на кладбище.
Тихо здесь. Между могилок козы пасутся. Федька подозрительно покосился на них, признал коз бабки Фатиньи и успокоился.
В углу кладбища кирпичная, давно не беленная, с облупленными стенами часовенка. На железном куполке покосившийся крест. Стоит часовенка загадочная, притаившаяся, поджидает. Мы остановились и мнемся.
— Ну, айдате, — первым решился Степка. — Не век тут стоять.
Подошли ближе. Часовенка как часовенка, а жутко. День, солнце, а жутко. Опять заныло где-то возле пупка. Чего это такое? Как страшно, так возле пупка ноет.
— Где же молния стену прошла? — спросил Степка. — Следов нету.
— Правда-а, — лупнул глазами Федька, и они стали вылазить у него на лоб.
Над головой с писком прочертила косой след ласточка. Федька испуганно отшатнулся.
— Ты не пугайся, — подтолкнул его Степка. — И… нас не пугай.
Собрались с духом, открыли дверцу. Она таинственно заскрипела. Вошли в прохладную, с затхлым запахом воробьиных гнезд и плесени часовенку. Лицо щекотнула паутина.
Постояли на пороге, приглядываясь к полумраку. Федька чихнул, как из берданы выстрелил. И тут сверху что-то посыпалось, что-то просвистело мимо ушей — раз, другой, третий! Что-то маленькое, юркое и жуткое.
— Брысь! Нечистая сила! Чур-чуров! — завопил Федька и козлом сиганул к двери.
Мы шарахнулись за ним. В дверях застряли и суматошно толкались. Кучей вывалили из часовенки.
Опомнились за кладбищем.
— Чего орал? — спросил Степка, отпыхиваясь.
— Нн-ничего, а в-вы чего? — заикался Федька.
— Ты же первый.
— Нн-не-е, — заспорил Федька. — Это в-вы.
— Как — мы? — возмутился Степка. — Ты — первый. Чего орал?
— А чертики летели, крылатые.
— Какие чертики! — аж задохнулся от негодования Степка. — Разуй гляделки-то! Воробьи это!
Федька оторопел. Стоял и зевал открытым ртом, как чебак, выброшенный на берег. Потом заплевался и забуйствовал:
— Черти воробьи! Ух, аж сердце захолонуло!
Он прямо осатанел и требовал рогатку, чтобы извести всю воробьиную породу.
Наконец пришел в себя и стал сосредоточенно обминать шишку на лбу, которой разбогател, стукнувшись о косяк часовенковой двери. Шишка у него взыграла с гусиное яйцо. Отдышались, снова двинулись к часовенке.
Федька плелся сзади, прихрамывая и жалуясь на порезанную еще весной ногу. «Мухлюет, — догадался я. — Нога у него давно зажила».
Осмотрели часовенку и ничего подозрительного не обнаружили. Мусор, пыль, труха воробьиных гнезд. Начихались досыта.
Нашли пуговицу. Перламутровую. Круглую, как горошина.
— Ну, я пошел, — разочарованно протянул Федька. — Нюрка болеет, водиться с ней надо. Леденцов бы купить, — вздохнул он и ушел.
Я и Степка подались на райкомовскую конюшню, к моему деду. Дед мой — конюх в райкоме. И мы частенько помогаем ему: гоняем лошадей на водопои, купаем, чистим их, сбрасываем с сеновала корм или водим к коновалу подковывать.
В конюшне сухая душистая прохлада. По стенам висят пучки засохших трав, и пахнет здесь степной полынью, конским потом и ременной сбруей.
У деда заготовлены травы против всяких лошадиных недугов. Чистотел — против чесотки и вздутия живота, чемерица — от власоеда и червивых ран, березовая кора, из которой дед выгоняет березовый деготь, — от загнивания ран, ивовая кора, идущая в отвар, — для промывания ран и остановки крови… И еще какие-то пучочки сохнут под потолком, заготовленные ранней весной, когда дед выходит на сбор трав.
Дед чинит сыромятным ремешком уздечку и слушает деда Черемуху — мозглявенького старикашку с большой черной, будто приклеенной бородой. Черемухой старика прозвали за то, что у него была любимая поговорка: «Мать-черемуха». Дед Черемуха всему завидует и всегда всем недоволен.