Грозовая степь
Шрифт:
Люди с баграми и ведрами суетились, толкались, кричали и мешали друг другу.
На Васю Проскурина накинули мокрую попону, и он бросился в огонь. Я замер. Вслед Васе направили струю из брандспойта. Вася влез в окно отцовского кабинета, и пламя поглотило его. Через некоторое время из окна полетели папки с бумагами. Потом высунулся Вася и крикнул:
— Давай еще кто на подмогу! Одному не поднять!
На помощь ему полез, тоже завернутый в облитую попону, молодой милиционер Мамочка. Его так звали все, потому что фамилия его была Мамочкин. И его поглотил огонь. А если не вылезут?
Но вот среди пламени что-то зачернело в окне, и через подоконник перевалился окованный железом купеческий сундук. Это отцовский сейф. В нем важные документы.
Едва смельчаки успели выскочить, как рухнул потолок. Огненные брызги тугой струей ударили вверх и в стороны. Стало еще ярче и жутче.
Васю Проскурина и Мамочку тут же, на площади, перевязывал доктор. Они дымились, как загнанные лошади, и болезненно морщились.
У Васи совсем не было бровей и ресниц, и он как-то беспомощно и удивленно хлопал голыми веками. У Мамочки от великолепного чуба остался жалкий порыжевший клок, висевший сосулькой. Мамочка время от времени хватался за него, и в глазах его было неподдельное горе. Чуб его был самым красивым на селе. Когда Мамочка шел по улице, он всегда победоносно встряхивал им. Я тоже мечтал завести себе такой чуб.
— Берестовы, Берестовы горят! — раздался крик.
Я страшно удивился, глянул на свой дом и ахнул. Наша крыша дымилась, как курится прорубь в сильные морозы. Кое-где поплясывали злые верткие огоньки, и, будто из решета, сыпались на крышу жучки-светлячки из огненных смерчей, что рождались в пламени райкома.
Стали тушить нашу крышу. Огоньки быстро попрятались, и крыша мокро почернела.
Райком сгорел.
Под утро прискакал отец. В эту ночь он был в Бийске.
— Документы как? — спросил он, не слезая с коня.
Гнедко загнанно ходил под ним взмыленными боками.
— Спасли, Пантелей Данилыч. Что смогли, спасли, — ответил дядя Митя — второй секретарь райкома. Теперь он был в штанах.
На пожар дядя Митя прибежал в одних подштанниках и выделялся как белая ворона среди черных.
— Вот только опись имущества раскулаченных погорела, — понизив голос, добавил дядя Митя.
— Та-ак, — протянул отец и тяжело перенес через седло ногу. Грузно спрыгнул с пошатнувшегося коня.
Постоял у пожарища, пнул смрадно дымящуюся головешку.
— Спаялись, гады, как ужи по осени. Ну нет, наша перетянет! — с силой хлестнул плеткой по голенищу и пошагал в ГПУ.
Глава шестая
Настал июнь, занятия в школе кончились, мы перешли в пятый класс.
Делать нам теперь нечего, и мы каждый день пропадаем в степи: то играть туда уйдем, то гнезда зорить, то сусликов ловить, а то и просто походить, поглазеть.
Собираемся обычно у Федькиной избы на краю села.
Но однажды Федька исчез. Как сквозь землю провалился. Три дня мы его не видели. Приходили к нему, мать говорила:
— Удирает куда-то, варнак, на целый день! Сама не доищусь.
Куда он удирает? И почему без нас? Это становилось загадкой.
На четвертый день мы были свидетелями того, как Федька слезал с вышки бани. Он был чумазый, будто ночевал в трубе, и какой-то очумелый, вроде белены объелся.
— «Таинственный остров» читал. Ух!..
Пустыми глазами посмотрел на нас. Он был где-то там, в непонятном для нас мире.
— Ух!.. — ошалело потряс он вечно не чесанной головой. — Ух!.. — в третий раз ухнул он.
— Чего ты разухался, как филин? — возмутился Степка. — Ты почему один читал? Друг называется.
— Шибко завлекательно. Силов не было до вас добежать.
— Ладно, мы тебе припомним, — пообещал я.
— Ух и люблю книжки читать, — сказал Федька, нисколько не обращая внимания на наше возмущение. — Заливисто читаю.
И посыпались из него слова, как грибы из лукошка: «Дункан», «пираты», «воздушный шар»…
— Эх, сесть бы на воздушный шар и полететь бы! — мечтательно закатил глаза Федька. — Лететь, лететь бы — и на остров прилететь! Там бы жили себе и пиратов бы ждали. Я бы главный был, этим… как его? Смитом. А ты бы, Ленька, — негром, а Степка бы — каторжником Айртоном.
— Чего это ты меня — каторжником! — рассердился Степка. — И почему это ты главный, а не я?
— Потому, что я книжку читал, — резонно ответил Федька, — а не ты. И не знаешь, что делать надо по книге.
— Все равно не хочу быть каторжником, — сказал Степка, — я Чапаевым хочу быть.
Мне тоже совсем не хотелось быть каким-то негром. Я тоже хотел быть Чапаевым или, на худой конец, Петькой-ординарцем. Так мы в тот раз и не договорились, кто кем будет, но мысль куда-нибудь полететь крепко засела в нас. Полететь не полететь, а вот пойти до гор, что синели на горизонте, стало просто невтерпеж. И однажды встали мы спозаранку, захватили по горбушке хлеба, нащипали луку на грядке, сольцы завернули в тряпочку и — айда! — пошагали.
Что там за синими горами, за широкими долами? Неведомые страны с индейцами, что носят орлиные перья в волосах? Океан-море? Острова с пальмами и обезьянами? Мир велик и удивителен! И все хочется видеть.
Мы уже порядком устали, съели на ходу и горбушки хлеба, и лук, а горы не придвинулись ни на капельку.
— Мерещатся они, — угрюмо говорит Федька. — До бесконца-краю идти надо.
— Настоящие они, только идти больно долго, — отвечает Степка.
— Отдохнем тогда, — предлагает Федька и первым заваливается в траву на опушке березовой рощицы.
Лежим задрав ноги. Степка поглядывает на Федьку, и на губах его притаилась плутоватая улыбка. А Федька мечтательно уставился на небо и грызет длинную травяную былку.
— Федьк, а Федьк, — держит Степка в руках одуванчик, — закрой глаза, а рот открой — фокус-мокус покажу.
Федька подозрительно косит глазом, перестает грызть былку. Федька страсть как любит фокусы, но Степке он не доверяет. Однако желание узнать фокус настолько велико, что он забывает о предосторожности и до ушей растворяет рот, на совесть зажмурив глаза. Степка быстро сует в рот одуванчик. Федька плотно прихлопывает губы, а Степка медленно вытягивает уже оголенный стебелек. Федька ошалело хлопает глазами и начинает ругаться; изо рта летят мокрые парашютики от одуванчика.